Государь Великий Князь!

Я себя немало счастливым почту, если займу приобщенным при сем описанием Бреславскаго лагеря несколько времени, остающегося от учения Вашему Императорскому Высочеству. Хотя правнуку Петра Великаго меньше всех нужны примеры нностранных государей, однако оное напомнит по крайней мере Вашему Императорскому Высочеству недавно прошедшее счастливое время для Росcийскаго войска, когда оно удостоено было видеть лицо своего Государя после сорока лет терпения. Европа в неведении хотя и гремит частыми смотрами Берлинскими, но я зову ее под Дудорово, — пусть прийдет, усугубив удивление, увериться собою, видя Монархиню нашу, подверженную той же суровости воздуха, как и последний солдат ея войска и презирающую все безпокойства в пример своим подданным.

Как плоды таким смотрам всему свету известны, то, оставя то, скажу только, что оные более всего видны ныне при Прусской армии, приведенною почти в небытие последнею войной; и как я во весь лагерь не отлучен был от Его Величества короля Прусскаго, то могу представить рошина, Лукин был в литературной вражде с Сумароковым, и великий князь, зная о том и зная Лукина (который подносил ему свои сочинения) любил иногда посердить Сумарокова, заводя речь о его противнике.

тем обстоятельнее все происходящия движения при сем кампаменте; а притом не могу оставить, чтоб не упомянуть, что мне казалось при оном примечания достойнейшим: как Его Величество, на другой день по вступлении в лагерь, при смотре кавалерии отъехал наперед, то от кавалерии генерал-поручик Зейдлиц, на котораго он совсем полагался в сей части войска своего, приготовляя полк свой к аттаке, упал с лошади; тут-то доказал Его Величество, сколь горяч он к тем подданным, которых знает ревность к отечеству, потому что, забыв страх и что подвергался такому же несчастию (потому что место наполнено было ямами и частыми каменьями), скакав весьма поспешно к нему и видя его почти издыхающаго, приказал посадить при ce6е в коляску. Однако и тут, предпочитая пользы службы собственной склонности, велел отвезти в деревню, а потом продолжал смотр, посылая однако осведомляться о здоровии его почти каждыя четверть часа, а после и сам к нему ездил. На противу того, дав на другой день некоторое число пеших гусар, драгун, кирасир и всех сверхкомплектной пехоты полковнику Ангальту, велел ему стать от деревни Крампиц до деревни Фрогельвиц; но как оный, не выслушав, занял сверх прежних двух деревень, и деревню Кукервиц, то король, не смотря на всю свою любовь к нему, того же часа арестовал, а прежде сказал: „Учитесь лучше исполнять даваемыя повеления, чтоб тем самым потом лучше повелевать другим."

Такими-то разными образы, казалось мне, что возбуждает в своих воинах охоту к службе, а более еще и того ободряет их вольный доступ всем офицерам не только ко двору, но и к его особе.

Любите и вы, Государь Великий Князь, свое войско, и позвольте представить, что им цари и дальнейшим народом повелевают, а при миролюбивом правлении отечество от насилия врагов освобождают. Какую-б помощь, например, получила Греция при Маратоне от всей премудрости философов своих, вольных и других наук и художеств, еслиб не было в ней Милтиада и десяти тысяч, напоенных его духом? И не должен ли всякий признаться, что все их знание служило только к сочинению либо подлых песен для мягчения своих победителей, или к возстановлению позорных для себя же трофеев. Но чтобы сократить то оставлю тьму таких примеров и приобщу обще то, что и славный прадед ваш, давая подданным своим почти во всем пример собою, не погнушался быть солдатом, ни матросом, а не был никогда подъячим, ни протоколистом ни одной Коллегии, ниже Сената.

А представляя все то с дерзноподданнейшим усердием, возьму вольность назваться....

Его Императорскому Высочеству Государю Цесаревичу и Великому Князю Павлу Петровичу. Описание лагеря при Бреславле 1765 года.

Как всем полкам, в нижней Шлезии находящимся, велено было собираться к Лиссе, то от того произошло, что одним надлежало переходить речку Швейдниц, а другие шли прямо в лагерь. Cиe подало случай королю приказать генералу Крокау представить неприятелъский корпус из его полку и из Зиденова-драгунскаго и стать между Лиссою и Гольдшмидтеном, стараясь не пропускать его на ту сторону. Сам же, по собрании Бреславскаго гарнизона, состоящего из батальона гренадер, из кирасирскаго Шлабендорфскаго и из пехотных полков Тауенцинова, Штекау и фузелернаго, с острова взял в авангард всего гарнизона пришедший накануне Тилинов полк, также и кирасирский Шлабендорфский и гусарски Клейстов, выступил из Бреславля в четыре часа по утру, а пехоте велел идти за собою под предводительством генерал-поручика Тауенцина. Как для занятия мест, больных солдат и разных ротных и полковых расходов положено при всей Прусской армии по 8-ми человек сверхкомплектных при всякой роте, то оные оставлены были при обозе своих рот; а сверх того командировано из каждаго батальона по пятидесяти человек для прикрытия же оных. И так оные шли половину дороги за колонною, а потом, взяв влево, пошли на Гольдшмидтен. Король пришел к Лиссе с авангардом, тотчас оную занял, бежав почти через всю деревню; но как надлежало потом дебушировать, то намерение генерала Крокау было препятствовать королю в выходе из деревни, аттаковать но переходе некоторыя части авангарда. Опасаясь онаго, (король) старался как можно упредить, перед деревней поставя почти целый батальон, посадил за плетнями и за кустами у выходов из деревни, а другим батальонам (велел) протянуться вправо от Лиссы, в ту сторону, где хотел занять лагерь. А между тем кавалерия, построясь в ущелинах между садами, авансировала на неприятеля и неоднократно повторяла свою аттаку под защищением поставленной пехоты в садах до самаго того времени, как генерал Крокау, уведомясь, что и Голъдшмидтенский мост был уже занят королевскими (потому что поставленные от него пятьдесят человек по приближении и по аттаке их от прикрытия онаго, считая то еще за колонну, ретировались) приказал ретироваться всему своему корпусу, опасаясь быть взяту во фланг или и совсем отрезану. И так, весь Бреславский гарнизон и пришедшие к нему другие полки, прошед Лиссу, расположилися так, как показано но втором плане: пехота в передней, а кавалерия во второй линии. Сим первый день кончился; cиe представлено в первом плане.

Сиидвижении привели меня к размышлениям, сколь трудно защищать переход реки противу отважнаго неприятеля, и сколь опасно дать ему шаг на своей стороне, также сколь много надлежит стараться разбирать качеств командира отделеннаго корпуса: потому что, еслиб генерал Крокау не дал занять деревню Тиссу, тоб королю почти перейдти было не можно, а если и намерен был атаковать его при дебуше, то не надлежало оставлять по крайней мере столь много места: а в последних, еслиб и все то проронено было, то и тогдаб мог еще он обороняться, еслиб послал лучшаго офицера при пятидесяти своих человеках. И из ceго заключил, что если удается во время переправы нападающему переправить в некотором раястоянии хотя самый малый корпус войска, а особливо на котором-нибудь из флангов, то переход почти всегда очищен, потому что незапность увеличивает число онаго. На другой день король был намерен видеть генеральную атаку кавалерии, вывел оную в 4 часа по утру, в двух колоннах повзводно, а потом приказал взводам заехать. Каждая колонна составила линию, кирасиры идрагуны—первую, а гусары— вторую. Потом приказал им производить аттаку по полкам, без интервалов; что они и исполнив, построили опять фрунт в две линии, до шестисот сажен впереди. Потом приказал всей кавалерии маршировать парадом перед собой повзводно. Вся кавалерия и гусары нечувствительно составили одну колонну, которую он поворотя деплоировал в две линии.

По окончании сего движения, велено было обеим линиям вдруг аттаковать: первая линия вся, без интервалов, а вторая, между тем построясь в две колонны, примкнулась — одна часть к правому, а другая к левому флангу первой линии, однако не в линии с ней, но так, чтоб прикрывать фланги оной, или, в случае нужды, взять правый и левый фланг у неприятеля. После чего оная отпущена в лагерь.

В самое то время, как кавалерия деплоировалась, то пехота, вышед из лагеря, на две колонны маршировала так на самое почти тоже место. где стояла прежде кавалерия; а потом, по отпуске сей последней, обе колонны пехоты деплоировались, построили со особливою постепенности. одну линию из осмнадцати баталионов; а как пушек при том не было, то их места занимали.... (не разобрано). Сии осемнадцать баталионов стреляли на ти, потом фронт делали к третьей шеренге, стреляли на местеж, а потом подворотясь, наступали всем фронтом, до тысячи шагов, не теряв линии, а потом таким же образом отступили; по окончанииж сего маршировали повзводно перед королем и так пошли в лагерь. Тогож дня, после обеда, велено было генерал-маиоруКлейсту с гусарским своим полком аттаковать кавалерийские форпосты, что он и учинил, разделя свою аттаку на две части, под прикрытием кустарников, однако был примечен и пришедшею из лагеря на помощь кавалериею отбит. И так другой день кончился.

Cиe привело меня к размышлениям, сколь нужно приучать офицеров к дистанциям по величине их взводов и чтоб оные ни в каком случае оныя не теряли, потому что скачущей второй линии кавалерии никогдаб наскакать повзводно было не можно в разсуждении отменной скорости аттаки, еслиб особливо к тому приучены не были; во вторых, аттака без интервалов может употреблена быть только противу пехоты, а противу кавалерии совсем не годится, потому что если вышедшие исквадроны с интервалами хоть и прорваны будут, но другие прейдут сами в такое неустройство, что всеконечно от остальных исквадронов разбиты будут. Аттака с интервалами имеет еще и то преимущество, что линии скорее и порядочнее переменяются; при деплояде жъ инфантерии надлежит всеконечно ведущим их также, сколько можно, наблюдать дистанцию, и как оную для осемнадцати баталионов почти вточности взять не можно, то надлежит по крайней мере стараться, чтоб лучше осталось нисколько баталионов в резерве, как нежели чтоб был интервал между колоннами; оные ж резервы делать не из баталионов по полутонгам или по нескольким рядам, но лучше цельными баталионами. Что же касается до аттаки кавалерийских форпостов, то офицеру, командующему оными, неможно довольно иметь предосторожности и точно знать, нет ли круг его каких низких мест или кустарников, чрез которые б он отрезан быть мог.

На третий день велено стать было полковнику Ангальту по утру в полчетверти часа со всеми пешими драгунами, кирасирами, гусарами и несколькими взводами пехоты от Крамница по высотам до Фрогельвица, — что он сделал, занял сверх того и деревню Кукервиц. Король, не осведомясь о его позиции, прошед с кавалериею сквозь лес, принужден был через то тянуться с оною под мушкетным выстрелом от деревни Крампица до Кукервиц, а по приближении пехоты, приказал ей аттаковать обе оныя деревни спереди, а кавалерии стараться не допускать к ним помощи, скакав сзади; принудил через то неприятеля оставить, во первых, деревню Кукервиц, а потом и Крампиц, и ретироваться к Фрогельвицу, расположась от онаго по высотам. Чтоб аттаковать сии последние позиции, то король, поставя между Крампиц и Кукервицом четыре баталиона гренадер в две линии, велел им идти к Фрогельвицу, принимая все вправо: а сам со всею остальною пехотою тронулся туда же, но так, что левый фланг хотя и сделался больше в правой стороне, потому что весь фронт принимал все вправо ж приближаясь к Фрогельвицу, но не был однако ангажирован: а гренадерские два баталиона, находящиеся на правом фланге, тотчас пусировали аттаку, но были отбиты. Кавалерия между тем стояла позади оных, на правом фланге, чтоб прикрыть фланги оных баталионов. По сбитии первых баталионов, другие два их переменили, но и те были отбиты. Король, видя, принужден был наконец приказать кавалерии своей, не смотря ни на какую пальбу, стараться объехать Фрогельвиц и аттаковать оный от мельницы, что она и сделала, проехав под Фрогельвицем на пистолетный выстрел, а со всей пехотой, пропустя остальные два баталиона гранодер, подвинулся к деревне и во оную вошел. И так неприятель совсем разбит стал, после чего весь тот корпус отпущен в лагерь. Cиe показывает план четвертый. Из остальной же пехоты составлен был баталион-каре, но так, что под срединой каждаго баталиона поставлены были по дивизиону, а кавалерии оный велено было аттаковать, что она учиня, и была ото всех сторон неоднократно отбита, и вся пехота и кавалерия разошлись в лагерь. И так тот день кончился.

Я утвердился еще больше сим днем, сколько можно точно знать неприятельскую позицию, потому что при малейшей перемене иногда почти всю аттаку переменить должно, так что еслиб в аттакующем корпусе известна была позиция Ангальтова, то б он оной близко деревни Кукервиц обходить не должен, потому что мог аттаковать оную свободнее с фланга оной, да и не под огнем обеих деревень; какая атака есть то, что практика нам наихитрейшаго представляет, потому что, не рискуя в случае неудачи почти ничего принуждаешь неприятеля потерять свое место, так что если к концу аттаки можешь приказать обойдти неприятеля хотя самому малому корпусу с другаго фланга, то он ретироваться должен. Оная однако тем еще действительнее не на ровном или не закрытом положении, потому что в противном случае скоро примечена и отвращена быть может; как и баталион-каре ни в каком ином случае не употребляется как противу кавалерии, то я почитаю пpиобщенный при сем (план) за лучший, потому что выставленные дивизионы фланкируют нападающие исквадроны и, тем приведя в разстройку, никогда до настоящаго фронта не допустят.

На четвертый день (король), отделя генерал-маиора Розена с пешими гусарами, кирасирами и драгунами и сверхкомплектными от пехоты, также с одним драгунским и гусарским полком, велел себя аттаковать в занятом им селе. Генерал Розен, заняв большую часть фронта отделенными корпусами, авансировал так левым своим флангом к Крампицу, а правым под закрытием кустов хотел пройдти в лес сзади. И ему и самым делом удалось было уже перейдти находящийся перед лесом ров, так что весь корпус королевский в фланге и сзади взят был, но потянувшимися туда баталионами удержан, а между тем прискакавшею кавалериею и сам взят во фланг, и так обратно за тот ров уйдтить принужден был. Видя сию неудачу, генерал Розен хотел покуситься аттаковать с праваго фланга; и так, отступя почти со всем корпусом, приказал упражнить неприятеля разными малыми аттаками, чтоб отвратить его атенцию от праваго фланга, а между тем, обошед, сколь скоро ему можно было, весь фронт, расположить аттаку свою на Кукервиц и Крампиц и на одну высоту, находящуюся в отдалении от села и занятую двумя баталионами гранодер. По занятии им Крампица и Кукервица, шел он прямо к оной высоте, и по долгой перестрелке приближась, оную обогнул; но король выслал тотчас другие два баталиона пехоты из села, которыми он взят во фланг, и так и несколько удержал аттаку, а между тем приказал кавалерии своей объехать левый фланг неприятельский сзади, что она исполнила и, прогнав Розенову кавалерию, напала наконец сзади на его пехоту; а король оставя лес и построясь в одну линию, авансировал неприятеля, через что оный пришел в совершенное замешательство и совсем окруженным сделался. И тем окончились движения не только сего дня, но и всего лагеря.

Я при сем за нужное считаю объяснить, что все приобщенные здесь планы не сняты с точных ситуациев, потому что, за краткостью времени и примечания движений, оных снять было не можно.

Письмо к М.Ф. Каменскому

от неизвестнаго.

Милостивый государь, господин полковник Московскаго пехотнаго полку!

Некоторое ваше сочинение прочетчи, стократ больше о вас соболезную, нежели вами выхваляемый государь сожалел о упадшем с лошади своем генерале; и если бы я одною ногою не хромал, я бы конечно вас навестить не преминул, чтоб вам пособить нисколько в падении вашем, котораго хотя вы и не чувствуете, однако всем разумным людям оно видно, и честь ваша весьма больно ушиблась; но недостаток ног исправит перо мое и отдаст вам свое почтение. Я не знаю, как можно упасть на гладкой дороге, — разве только тот, кто не имеет осторожности, либо идет не при доброй памяти. Статься может, вы писали такое письмо, в котором никаких мыслей, никаких трудных доказательств, ниже замыслов нет. Материя онаго самая ребяческая, и тут вы, по оной вашими мыслями странствуя, так упади и ушиблись, что не только вас вылечить, но и поднять не легко можно. Чтоб вы береглись оных, вам опасных, где вы падали, мест, я некоторыя вам здесь означу. Я бы вам описал все, но право мне время не дозволяет; ибо сколько в вашем приношении строк, столько мест, по которым падая, ваш разум расшибался.

Все ваше письмо таково, что больше всех имеет ям и частых камней, нежели та земля, на которой упал с лошади генерал Зейдлиц, потому что мнения ваши часто валились с ног. Изволите писать, что правнуку великаго государя не нужны примеры других владетелей. Это не правда; всякому государю как злые, так и добрые примеры и случаи разных государев знать весьма полезно. Знаниe злых примеров сохранит его от последования оных, а добрые поощряют онаго к подобным действиям. Утверждаете, что Европа в неведении гремит частыми смотрами Берлинскими: и то похоже на ложь, ибо не во всех частях Европы смотры Берлинские наблюдаются. Но я виноват пред вами, милостивый государь; я вижу, что вы очень много учились реторике и употребили partem pro toto, то есть часть за целое; сия-то реторическая мысль побудила вас Европу звать и под Дудорово, в свою палатку. Я думаю, что вы то место, где  вы стояли, представили себе Европою. Пишете, что  преполезные Берлинские смотры ныне больше видны, когда Прусская армия пришла в небытие. Чтож за пользу вы в оных приметили, когда армия приведена в небытие? Изъясните мне, что вы разумеете чрез слово „небытие"? Когда ея нет, то гдеж бывает смотр? Изволите хвастаться, что вы были безотлучны от Его Величества, как король лагерем стоял при Бреславле; ежели ваше достоинство, что вы во оное время были в лагере, то я вас за то хвалить великую имею причину. Но дозвольте мне приписать похвалу и верховой вашей  лошади, которая там же была и вам сделала больше пользы, нежели вы другим. Ежели вы за то на меня вознегодовать изволите, извольте приписать вину учителю моему, который заразил мысли мои циническою философиею, и я противу моей воли и поныне помню cиe его мнение, что  и звери, яко живущая тварь, презрения недостойны, и  они часто полезнее  бывают тех, которых на себя возят. Изволишь нас обнадеживать своею милостию, что уведомишь нас о том, что  вы видели при оном кампаменте примечания достойнейшаго. Болыпаго вашего удивления удостоен тот случай, как  вы сами пишете,  что генерал Зейдлиц упал с лошади. Мне и самому то чудно, как он, имея тогда шесть ног, считая с лошадиными, мог упасть. Также утверждаешь, что большая его ревность к отечеству состояла в том, что он упал с лошади. Вот ваши слова: „Как генерал Зейдлиц, приготовляя полк свой к аттаке, упал с лошади, тут-то доказал Его Величество, сколь горяч он к тем подданным, в которых узнал большую ревность к отечеству; посадя его в коляску, отослал в деревню". Теперь я вам скажу вашим штилем: тут-то ваш разум, подскользнувшись, в прах разбился; вы на этой странице столь много намолоть изволили, что и сами тож со временем будете смеяться. Пишете, что всякую четверть часа король посылал к нему и сам ездил  в деревню и осматривал все свои войска; можноль это делать в одну четверть часа? Признайтесь искренно: я думаю, вы своего письма так скоро не сочинили. Дерзаете поучать своего государя, чтоб любил свои войска! Его Высочества милосердия и любви к нам мы явные уже давно имеем опыты, и такой учитель Его Высочеству не очень нужен. Чрезмерно много пишете, что еслибы не было военных людей, то должно всем признаться, что пустыя песни философов только бы привели в ослабление. Теперь-то не знаю, что мне о вас заключить: или что вы отрок, не имеющий ни о чем подлиннаго понятия, или что вы трус. Что филовофы пустых песен не делали, я думаю о том знают все, которые что-нибудь знают. Такое упражнение весьма противно философии. Ежели б вы, зная, что песни приличествуют стихотворчеству, сложили стихотворцев дело на философов, то конечно вы струсили некоторых наших пиитов, чтоб портрет вашего разума своими стихами не описали, из чего видно, какое у вас хорошее сердце и какая надежда на самаго себя.

Что великий наш  государь Петр Первый был и солдатом, и матрозом—о том мы давно знаем; искуснейшее вашего перо давно весь свет о том уведомило. Что государь не был ни подъячим, ниже протоколистом ни при какой Коллегии, ниже при Сенате,— я бы был рад, чтоб вы нам cиe выражение изъяснили, к чему оно годится; а нам иного заключить не можно, как что вы поучаете государя, чтоб он только любил военных людей, а не штатских, когда пишете следующее: „Любите и вы, государь, свои войска и помнить изволите, что философы не годятся, и что государь был солдатом, а не протоколистом." Следовательно, у вас подъячий, философ и стихотворец — одно и тоже. Поверьте же мне, государь мой, что ваше нравоучение при вас осталось, и оно никому, кроме вас, не годится. Великий государь Петр Первый и его дщерь равно любили верных своих подданных, и днесь нам царствующая монархиня равно всем верным рабам своим те же милости оказует, а государь великий князь примеру своих предков уже следует. Я бы вам сказал, что хотя государь Петр сам не был подъячим, ибо ему делать выписки было не кстати, когда он повелевал всеми, однако последнему подъячему больше изволил определить жалованья в треть, нежели унтер-офицерам военным, из чего видно, чьи труды чьим предпочтены были таким разумным государем. Сказал бы я вам и то, что выписки без министерии (то есть, штатской службы), которой политика и воинскими управляет, не весьма полезны; но вы разуметь не будете, а пространно мне изъясняться и вам толковать нет причины и времени, что не только штатские чины и служители, но и портные, и башмашники, столько же государству нужны, сколько и войско: ибо нагой и босой солдат ничего не годятся. То только вам скажу, что не знаю, какой вы воин, но в штатские не только протоколисты, но и в подъячие не годитесь. Все те с моим мнением согласятся, кои, прочетши ваше письмо, увидят онаго слог и пресмешныя мысли. Не скоро вы у нас сыщете такого подъячаго, который бы в трех страницах столь много пустоши намолол.

Заключение вашего письма смешнее всего. Пишете, что приемлете вольность назваться государя своего рабом. Можно ли не быть тем, что вы есть? Вольность принимают чем-нибудь быть те, кои прежде тем не были, к чему, надеясь на себя, подвигают свои мысли; но что ж вы, ежели не раб своего государя? Нет, государь мой, вы не вольны, но должны быть по природе подданства государю своему рабом.

Я бы вам советывал перестать писать предисловия и такия письма. У нас уже есть господин Лукин, который нас оными смешит; но вам вздумалось и его перещеголять.