Первоисточники
Вергилиева Энеида на малороссийский диалект переложенная И. Котляревским
Александрийская война (неизвестного автора)
Воинские правила Сунь-цзы (иероглифика)
ПОСЛЕДНИЙ НОМЕР
ИСТОРИЯ КИТАЯ
"Ион"
Диалоги Платона "Евтидем",

 

 

 

 

 

 

СЛАВЯНСКИИ МИЛИТАРИСТСКИИ АЛЬМАНАХ
ФРIДРIХ ДВА
Домой
Диалог Платона "Евтидем"
следующая
Главная Архив номеров Публикации Первоисточники Книги Форум Ссылки Контакты Войны 18 века Униформа Биографии Документы Галереи Карты
Copyright © 2000-2008. All rights reserved.
Флавий Вегетий Ренат. Краткое изложение военного дела (билингва)

Критон. Что ты говоришь, Сократ? Этот юнец мог произнести такие слова?
Сократ. А ты не веришь этому, Критон?
Критон. Клянусь Зевсом, нет. Я думаю, что, если он такое сказал, он не нуждается в обучении ни у Евтидема, ни у кого-либо еще из людей.
Сократ. Но, быть может, во имя Зевса, это молвил Ктесипп, а я просто запамятовал?
Критон. Какой там Ктесипп!
Сократ. Но в одном я уверен: ни Евтидем, ни Дионисодор этого не сказали. Однако, милый Критон, быть может, это произнес кто-то более сильный из присутствующих? Ведь я слышал эти слова, в этом я уверен.
Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, мне кажется, это был кто-то из более сильных, и намного. Но после того какое еще искусство вы рассмотрели? И нашли вы или не нашли то, ради чего предприняли изыскание?
Сократ. Где же, дорогой мой, найти! Наоборот, мы оказались в очень смешном положении: подобно детишкам, гоняющимся за жаворонками, мы всякий раз думали, что уже схватили то или другое из знаний, они же все ускользали из наших рук. Стоит ли тут вдаваться в подробности? Когда мы дошли до царского искусства и стали исследовать, доставляет ли оно кому-либо счастье, то, подобно заблудившимся в лабиринте, подумали было, что мы уже у самого выхода; и вдруг, оглянувшись назад, мы оказались как бы снова в самом начале пути, заново испытав нужду в том, с чего начались наши искания.
— Как же это случилось с вами, Сократ?
— Сейчас скажу. Показалось нам, что государственное и царское искусство — это и есть то, что мы ищем.
— Ну и что же?
— Именно этому искусству, подумали мы, и военное дело, и другие искусства передоверяют руководить тем, что сами они создают, — единственному знающему, как всем этим пользоваться. Нам показалось очевидным, что это именно то, чего мы искали; как раз это искусство, думалось нам, причина правильной деятельности в государстве, и именно оно, как говорится в ямбах Эсхила, а единственное стоит у государственного кормила, всем управляя и повелевая всем творить одну пользу.
Критон. Но разве не верно показалось вам это, Сократ?
Сократ. Ты рассудишь сам, Критон, если соблаговолишь послушать меня. После того, что было достигнуто нами ранее, мы снова принялись за рассмотрение примерно так: «Ну а царское искусство, руководящее всем, само-то оно что-нибудь для нас производит? Или е ничего? — Несомненно, — сказали мы друг другу, — производит». Разве ты не был бы того же мнения, Критон?
Критон. Конечно, был бы.
Сократ. А что бы ты назвал в качестве его произведения? Ответь, например: если бы я спросил тебя, что производит врачебное искусство, руководящее всем, чем оно руководит, разве ты не назвал бы здоровье?
Критон. Да, разумеется.
Сократ. Ну а ваше искусство — земледелие, руководя всем тем, чем оно руководит, что именно производит? Разве ты не скажешь, что оно добывает для нас из земли пищу?
Критон. Да, скажу.
Сократ. Ну а царское искусство, руководя всем, чем оно руководит, что производит? Не приводит ли тебя этот вопрос в некоторое смущение?
Критон, Да, клянусь Зевсом, Сократ.
Сократ. Точно так же и нас, Критон. Но ведь, насколько ты знаешь, если оно — то самое, какое мы ищем, оно должно приносить пользу.
Критон. Несомненно.
Сократ. Не должно ли оно доставлять нам некое благо?
Критон. Непременно, Сократ.
Сократ. Благо, которое, как мы согласились с Клинием, должно быть не чем иным, как неким знанием.
Критон. Да, ты это говорил.
Сократ. Но другие дела, которые кто-то мог бы счесть задачей государственного искусства, — их ведь множество: например, делать граждан богатыми, свободными и умиротворенными — все это оказалось ни благом, ни злом. Искусство это должно делать нас мудрыми и передавать нам знание, коль скоро оно хочет быть с полезным и делать людей счастливыми.
Критон. Да, так. И вы тогда на этом и сошлись, как следует из твоего рассказа.
Сократ. Значит, царское искусство делает людей мудрыми и достойными?
Критон. А что этому мешает, Сократ?
Сократ. Но всех ли и во всем делает оно достойными? И может ли оно передать всякое знание — и сапожничье, и плотничье, и любое другое?
Критон. Нет, Сократ, этого я не думаю.
Сократ. Ну а какое же знание может оно передать?
И какую мы извлечем из этого знания пользу? Ведь оно не должно быть творцом ни одного из тех дел, что не плохи и не хороши, и не должно передавать никакого иного знания, кроме себя самого. Так давай же определим, что это за знание и какую мы могли бы извлечь из него пользу. Может, если тебе угодно, Критон, скажем, что это то знание, с помощью которого мы сделаем других достойными людьми?
Критон. Да, несомненно.
Сократ. А в чем они будут у нас достойными и полезными? Быть может, они сделают такими других? А те, другие, еще других? А в каком именно отношении они достойные люди, это нам никак не становится ясным, потому что названные нами дела мы отнесли к государственному искусству, но все, что мы сказали, весьма напоминает пословицу «Коринф — сын Зевса», и нам снова недостает стольких же слов и даже гораздо большего их числа, для того чтобы узнать, какое именно знание сделает нас счастливыми.
Критон. Да, клянусь Зевсом, Сократ, в ужасном оказались вы тупике!
Сократ. Вот я и сам, Критон, когда попал в это трудное положение, на все лады стал молить обоих наших гостей, словно они Диоскуры, призывая их спасти нас — меня и мальчика — от этой лавины слов и, отнесясь к этому с полной ответственностью, совершенно серьезно нам показать, что это за наука, изучая которую мы бы достойно прожили оставшуюся часть жизни.
Критон. Ну и как? Пожелал вам это показать Евтидем?
Сократ. Как же иначе! И повел он, мой друг, весьма высокомерно такую речь:
— Должен ли я научить тебя, Сократ, знанию, относительно коего вы давно недоумеваете, или же показать, что ты им уже обладаешь?
— Блаженный ты человек! — отвечал я. — И это в твоих силах?
— Несомненно, — подтвердил он.
— Покажи же, во имя Зевса, — попросил я, — что я им уже обладаю: ведь это гораздо легче для меня, чем учиться в преклонном возрасте.
— Отвечай же мне, — сказал он, — есть ли что-нибудь, что ты знаешь?
— Конечно, — отвечал я, — я знаю многие вещи, но малозначительные.
— Этого достаточно, — говорит он. — А считаешь ли ты возможным, чтобы какое-либо существо не было тем, что оно есть?
— Нет, клянусь Зевсом!
— Ну а ты ведь, — молвил он, — что-то знаешь?
— Да, — подтвердил я еще раз.
— Значит, коль скоро ты знаешь, ты человек знающий?
— Да, знающий то, что я знаю.
— Это не имеет значения: коль скоро ты человек знающий, разве ты не должен в силу необходимости знать всё?
— Нет, клянусь Зевсом, — отвечал я, — ведь многого я не знаю.
— Но если ты чего-то не знаешь, ты будешь человеком незнающим.
— Не знающим лишь то, что мне неизвестно, — отвечал я.
— Но не делает ли это тебя менее знающим? А недавно ты сказал, что ты знающий. И таким образом ты, как таковой, одновременно и существуешь и не существуешь в одном и том же отношении.
— Что ж, Евтидем, — возразил я, — ты, как говорится, за словом в карман не лезешь. Но как же это поможет мне найти то знание, которое мы ищем? Быть может, я найду его в том смысле, что невозможно быть и не быть одним и тем же, и если я знаю что-либо одно, то тем самым я знаю все: ведь не могу же я быть одновременно и знающим и незнающим, — а коль скоро я знаю все, значит, я обладаю и тем самым знанием? Вот, значит, что ты утверждаешь, и в этом-то и состоит твоя мудрость? — Ты сам себя уличил, Сократ, — отвечал он.
— А с тобой, Евтидем, — спросил я, — разве не случалось чего-либо подобного? Я-то ведь все стерпел бы вместе с тобой и с задушевным другом моим Дионисодором и не очень бы возмущался. Скажи мне: с обоими вами разве не бывало, что одно из сущего вы знали, другое же — нет?
— Никогда, Сократ, не бывало, — отвечал Дионисодор.
— Что вы имеете в виду? — спросил я. — Быть может, вы ничего не знаете?
— Как бы не так! — отозвался он. — Значит, вы всё знаете, коль скоро знаете что-либо?
— Всё, — отвечал он. — И ты так же, если знаешь что-либо одно, знаешь всё.
— Великий Зевс! — воскликнул я. — О каком чуде ты говоришь и сколь великое возвещаешь благо! Так и другие люди либо всё знают, либо ничего?
— Конечно. Ведь невозможно, чтобы одно они знали, а другое нет и одновременно были бы знающими и незнающими.
— Ну а все-таки? — переспросил я.
— Все, — отвечал он, — знают всё, если они знают что-либо одно.
— Но ради богов, Дионисодор, — взмолился я, — теперь-то мне ясно, что вы говорите серьезно (еле-еле удалось мне от вас этого добиться!); итак, вы в самом деле знаете всё — и плотничье ремесло, и сапожничье?
— Конечно, — отвечал он.
— И накладывать швы из жил вы умеете?
— И тачать сапоги, клянусь Зевсом, — отвечал он.
— Ну а такие вещи — например, сосчитать, сколько звезд в небе или песка на дне морском?
— Разумеется, — подтвердил он. — Или ты думаешь, что мы в этом не признаемся? Тут Ктесипп не выдержал.
— Ради Зевса, Дионисодор, — сказал он, — дайте мне с такое доказательство этих слов, чтобы я поверил в их истинность.
— Какое же мне дать доказательство? — возразил Дионисодор.
— А вот: знаешь ли ты, сколько зубов у Евтидема, а Евтидем — сколько их у тебя?
— Не довольно ли тебе знать, — отвечал Дионисодор, — что нам известно решительно всё?
— Нет, не довольно; скажите нам лишь это одно и докажите, что вы говорите правду. И если каждый из вас скажет, сколько у другого зубов, и после того, как мы сосчитаем, вы окажетесь знатоками, мы поверим вам и во всем остальном.
Почувствовав насмешку, они не уступили в этом а Ктесиппу, ограничившись утверждением, что знают все вещи, о которых он спрашивал их в отдельности. А Ктесипп кончил тем, что совершенно откровенно стал спрашивать их обо всем на свете, вплоть до вещей уж совсем непристойных, — знают ли они их; те же два храбреца шли напролом, утверждая, что знают, — ни дать ни взять кабаны, прущие прямо на нож, так что я и сам, Критон, побуждаемый недоверием, в конце концов спросил, умеет ли Дионисодор плясать.
А он:
— Ну конечно, умею,— говорит.
— Но уж само собой, — возразил я,— ты не можешь кувыркаться на остриях мечей и вертеться колесом — в твоем-то возрасте! Ведь не столь далеко зашел ты в своей премудрости.
— Нет ничего, — отвечал он, — чего бы мы не умели.
— Но, — спросил я, — вы только теперь всё знаете или вам всегда всё было известно?
— Всегда, — отвечал он.
— И когда детьми были, и даже новорожденными, вы тоже всё знали?
Оба в один голос подтвердили это.
— Но нам это кажется невероятным.
А Евтидем в ответ:
— Тебе это кажется невероятным, Сократ?
— Всё, за исключением того, что вы, на мой взгляд, мудрецы.
— Но если ты пожелаешь мне отвечать, — сказал он, — я покажу, что и тебе свойственно признаваться во всех этих чудесах.
— Да я с радостью приму такое доказательство. Если я сам не знал, что мудр, ты же докажешь, что я все знаю и знал всегда, выпадет ли за всю мою жизнь более счастливый случай? — Отвечай же, — сказал он.
— Спрашивай, я буду отвечать.
— Итак, Сократ, — начал он, — ты знаешь что-либо или нет?
— Знаю, конечно.
— А знающим ты являешься благодаря тому, чем ты познаёшь, или по какой-то другой причине?
— Благодаря тому, чем я познаю. Ведь, полагаю, ты имеешь в виду душу? Или же нет?
— И тебе не стыдно, Сократ? На вопрос ты отвечаешь вопросом!
— Хорошо, — возразил я, — но как же мне поступать? Я буду делать так, как ты мне велишь. Когда я не понимаю, что ты от меня хочешь, ты все же велишь мне отвечать, не переспрашивая тебя?
— Да ведь что-то ты усваиваешь, — сказал он, — из того, что я говорю?
— Да, конечно, — отвечал я.
— Так на то и отвечай, что ты усвоил.
— Как же так? — возразил я.— Если ты, спрашивая, имеешь в виду одно, я же восприму это по-другому и соответствующим образом стану тебе отвечать, тебя удовлетворит такой несуразный ответ?
— Меня-то да, — сказал он, — тебя же, я думаю, нет.
— Так не стану же я, Зевс свидетель, отвечать, — возразил я, — пока все в точности не пойму.
— Ты никогда не отвечаешь, хоть и прекрасно все понимаешь, потому что ты болтун и донельзя отсталый человек!
И я понял, что он зол на меня за то, что я расчленяю а выражения, в то время как он хотел поймать меня в словесные силки. Тут я вспомнил о Конне: он ведь тоже сердится на меня всякий раз, как я ему не уступаю, и перестает заботиться обо мне, словно я какой-то тупица. А так как я задумал поступить в обучение и к Евтидему, то порешил, что необходимо ему уступить, дабы он не отказал мне, сочтя меня бестолковым учеником. Итак, я сказал:
— Пусть будет по-твоему, Евтидем, если ты того хочешь. Ты ведь во всех отношениях умеешь рассуждать лучше, чем я, человек простой и неискусный. Спрашивай же сначала.
— Отвечай же, — начал он, — сызнова: познаешь ли ты чем-либо то, что ты познаешь, или нет?
— Разумеется, познаю, — отвечал я, — а именно душою.
— Ты опять, — сказал он, — предвосхищаешь вопрос! Я ведь не спрашиваю тебя, чем именно ты познаешь, а лишь познаешь ли чем-то.
— Снова, — говорю, — по неотесанности я ответил больше должного. Но прости мне это: теперь-то уж я отвечу просто, что познаю чем-то то, что я познаю.
— А всегда ли, — спросил он, — ты познаешь одним и тем же или то одним, то другим?
— Всегда, — говорю, — когда я познаю, то одним и тем же.
— Да перестанешь ли ты вставлять лишнее?! — вскричал он.
— Но как бы нас не подвело это «всегда».
— Если это и подведет кого-либо, — сказал он, — то не нас, а только тебя! Но отвечай: всегда ли ты познаешь одним и тем же?
— Всегда, — отвечал я, — если уж нужно исключить это «когда».
— Значит, ты всегда познаешь одним и тем же. А. познавая всегда, ты одно познаешь тем, чем познаешь, а другое — другим или все познаешь одним и тем же?
— Одним и тем же, — отвечал я, — познаю в целом все то, что я познаю.
— Вот-вот! — воскликнул он. — Опять такая же вставка!
— Ну, хорошо, — отозвался я, — я исключу «то, что я познаю».
— Да не исключай ты ничего, — сказал он, — ведь я ничего от тебя не требую! Но отвечай мне: можешь ли ты познавать «все в целом», если не познаешь всего?
— Это было бы дивом! — возразил я. А он в ответ:
— Теперь можешь вставлять все, что хочешь: ведь ты признался, что знаешь все.
— Что ж, — говорю, — если «то, что я познаю» не имеет никакого значения, значит, я знаю все.
— Итак, ты признал, кроме того, что всегда познаешь одним и тем же то, что ты познаешь, — когда бы ты ни познавал и что бы тебе ни было угодно: ведь ты согласился, что всегда познаешь и вместе с тем — всё. Значит, а ясно, что и будучи ребенком ты все знал, и при рождении, и при зачатии, а также и раньше, чем ты явился на свет, раньше возникновения неба и земли ты знал все в целом, коль скоро ты всегда знал. И, клянусь Зевсом, — воскликнул он, — ты всегда будешь всё знать, если я того захочу!
— Так захоти этого, высокочтимый Евтидем, — попросил я, — коль скоро ты молвишь правду. Но я не вполне поверю в эту твою возможность, если только тебе не подсобит в этом присутствующий здесь Дионисодор, твой брат. В этом случае ты, быть может, и покажешься на это способным. Скажите же мне оба, — продолжал я, — вот что (во всем прочем я не смогу с вами, людьми столь диковинной мудрости, спорить и утверждать, будто я не все знаю, в то время как вы говорите противное): смогу ли я настаивать, Евтидем, будто я знаю, что достойные люди несправедливы? Скажи же, знаю я это или не знаю?
— Конечно, ты это знаешь, — отвечал он.
— Что именно я знаю? — спросил я.
— Что достойные люди не несправедливы. — Разумеется, я это давным-давно знаю. Но спрашиваю я не об этом, а о том, откуда я взял, что достойные люди — несправедливы?
— Ниоткуда, — ответствовал Дионисодор.
— Значит, я этого не знаю, — заключил я.
— Ты разрушаешь все рассуждение, — обратился Евтидем к Дионисодору. — Ведь окажется у нас, что он чего-то не знает, и выйдет, что он одновременно и знающий и незнающий.
Дионисодор покраснел.
— Но ты-то что при этом думаешь, Евтидем? — спросил я. — Не кажется ли тебе, что прав твой брат — он,
всеведущий?
— Ведь я — брат Евтидема, — живо подхватил Дионисодор. А я на это:
— Брось это, милейший, пока Евтидем не покажет мне, что я знаю, будто достойные люди — несправедливы, и не мешай этому моему познанию.
— Ты увиливаешь, Сократ, — возразил Дионисодор, — и не желаешь отвечать.
— Естественно, — сказал я. — Ведь я слабее каждого из вас, так не могу я не бежать от вас обоих! Мне ведь далеко до Геракла, а и он не был в силах сражаться с гидрой — настоящей софисткой, которая, когда снимали одну голову с ее рассуждения, выпускала вместо нее, пользуясь своей мудростью, много новых, — а также с неким раком, другим софистом, недавно приплывшим, как мне кажется, прямо из моря: поскольку этот рак досаждал ему своими речами и укусами слева, он позвал на помощь своего племянника Иолая, и тот ему крепко помог. Мой же Иолай [Патрокл], если придет, только испортит дело.
— Отвечай же, — вставил тут Дионисодор, — раз уж а ты сам затянул эту песню: был ли Иолай больше Геракловым племянником, чем твоим?
— Да уж самое лучшее для меня, Дионисодор, — возразил я, — ответить тебе! Ты ведь не оставишь свои вопросы, — я почти в этом уверен, — и будешь сердиться и мне мешать, не желая, чтобы Евтидем научил меня той премудрости.
— Так отвечай же, — настаивал он.
— Итак, я отвечаю, что Иолай был племянником Геракла; моим же, как мне кажется, не был ни в коей мере. Ведь отцом его не был мой брат Патрокл, но был Ификл, близкий ему по имени брат Геракла.
— А Патрокл, — спросил он, — твой брат?
— Разумеется, — отвечал я, — но по матери, не по отцу.
— Значит, он и брат тебе и не брат.
— Не со стороны отца, милейший, — отвечал я. — Его отцом был Хэредем, моим же — Софрониск.
— Отцом-то был, — говорит он, — и Софрониск и Хэредем?
— Конечно, — отвечаю, — Софрониск — моим, Хэредем — его.
— Значит, — говорит он, — Хэредем отличается от отца?
— От моего, — отвечаю.
— Следовательно, он был отцом, отличным от отца? Или же ты подобен камню?
— Боюсь, — отвечал я, — как бы по твоей милости я и в самом деле не показался камнем. Себе же я таким не кажусь.
— Значит, ты отличаешься от камня?
— Конечно, отличаюсь.
— То есть, отличаясь от камня, ты сам — не камень? И, отличаясь от золота, ты сам — не золото?
— Это так.
— Значит, и Хэредем, отличаясь от отца, сам не может быть отцом.
— Похоже, что он и впрямь не отец, — отвечал я.
— Если же, с другой стороны, — подхватил тут Евтидем, — Хэредем — отец, то Софрониск, отличаясь от отца, не является отцом, и у тебя, Сократ, нет отца.
Тут вмешался Ктесипп.
— А разве с вашим отцом, — сказал он, — не произошло того же самого? Ведь он отличен от моего отца?
— Вовсе нет, — отвечал Евтидем.
— Значит, он с моим отцом — одно и то же?
— Да, одно и то же.
— Я бы с этим не согласился. Но, Евтидем, мне ли он только отец или и прочим людям?
— И прочим людям также, — отвечал тот.— Или ты думаешь, что один и тот же человек, будучи отцом, может не быть отцом?
— Я и в самом деле хотел бы так думать, — отвечал Ктесипп.
— Как же так? — возразил Евтидем. — То, что является золотом, будет не золотом? Или тот, кто есть человек, не будет человеком?
— Да нет же, Евтидем, — отвечал Ктесипп. — Как говорится, не громозди на заплату заплату. Ведь чудные вещи ты говоришь — будто твой отец также отец всем людям.
— Но это верно, — говорит тот.
— А только ли людям, — спросил Ктесипп, — или также лошадям и всем прочим животным?
— Всем животным, — отвечал тот.
— И мать твоя — мать всем животным?
— И мать.
— И морским ежам,— спросил Ктесипп, — она также мать?
— Да, и твоя мать — тоже.
— И значит, ты — брат телят, щенят и поросят?
— И ты тоже.
— А вдобавок отцом твоим будет кабан или пес?
— И твоим также.
— Ты тотчас же, — вмешался Дионисодор, — если станешь мне отвечать, с этим согласишься, Ктесипп. Скажи мне, есть у тебя пес?
— Да, и очень злой, — отвечал Ктесипп.
— А щенята у него есть?
— Есть, тоже очень злые.
— Этот пес, значит, им отец?
— Сам видел, — отвечал Ктесипп, — как он покрыл суку.
— Ну что же, разве это не твой пес?
— Конечно, мой, — отвечает.
— Следовательно, будучи отцом, он твой отец, так что отцом твоим оказывается пес, а ты сам — брат щенятам.
И снова Дионисодор, не дав Ктесиппу произнести ни звука, продолжил речь и сказал:
— Ответь мне еще самую малость: бьешь ты этого пса?
А Ктесипп, рассмеявшись:
— Да, — говорит, — клянусь богами! Ведь не могу же я прибить тебя.
— Значит, ты бьешь своего отца?
— Нет, гораздо справедливее было бы, если бы я прибил вашего отца, которому взбрело в голову взрастить таких мудрецов сыновей. Но, верно, Евтидем, — продолжал Ктесипп, — немалыми благами попользовался от этой вашей мудрости ваш отец, он же и отец щенят?
— Однако ни он не нуждается во многих благах, Ктесипп, ни ты сам.
— И ты, Евтидем, тоже не нуждаешься? — спросил тут Ктесипп.
— Мало того, и никто из людей. Скажи мне, Ктесипп, считаешь ли ты благом для больного пить лекарство, когда он в том нуждается, или это представляется тебе не благом? Или когда кто-нибудь идет на войну, быть вооруженным лучше, чем выступать безоружным?
— Думаю, что да, — отвечал Ктесипп, — хотя и ожидаю, что ты нас чем-нибудь огорошишь.
— Да, в наилучшем виде, — промолвил тот. — Но отвечай: коль скоро ты признаёшь, что пить лекарство — благо для человека, когда он в этом нуждается, и, значит, этого добра надо пить по возможности больше, то ему будет хорошо, если кто-нибудь разотрет и намешает ему целый воз эллебора?
А Ктесипп отвечал:
— Да, очень хорошо, если пьющий это лекарство будет ростом с дельфийское изваяние.
— Значит, и на войне, коль скоро это благо — иметь оружие, надо иметь как можно больше копий и щитов, ведь это же благо?
— Разумеется, — отвечал Ктесипп. — А ты этого не думаешь, Евтидем? По-твоему, достаточно одного щита и одного копья?
— По-моему, да.
— И ты бы так вооружил, — возразил Ктесипп, — и Гериона и Бриарея? Я-то думал, ты более искусный боец в тяжелом вооружении — и ты, и твой дружок.
Евтидем тут промолчал. А Дионисодор, возвращаясь к тому, на что Ктесипп уже отвечал, спросил его:
— Тебе и золото, значит, кажется благом?
— Конечно, и очень большим, — отвечал Ктесипп.
— Что ж, разве ты не думаешь, что блага надо иметь всегда и везде?
— Безусловно, — отвечал тот.
— Значит, ты признаешь, что золото — это благо?
— Уже признал ведь, — отвечал тот.
— Значит, его нужно иметь повсюду, и особенно — в себе самом? И счастливейшим был бы тот человек, который имел бы три таланта золота в желудке, один талант — в черепе и по золотому статеру в каждом глазу?
— Да ведь рассказывают же о скифах, Евтидем, — молвил тут Ктесипп, — в точности как ты сейчас говорил о родителе-псе, что достойнейшими и счастливейшими из них считаются те, у кого много золота в черепах, а еще удивительнее, что и пьют они из своих собственных позолоченных черепов, держа собственные головы в руках и заглядывая им внутрь.
— Ну а смотрят-то и скифы, и все прочие люди, — спросил Евтидем, — на то, что им доступно видеть или недоступно?
— Конечно, на то, что доступно.
— Значит, и ты также?
— И я.
— А видишь ты наши плащи?
— Да.
— Значит, им доступно видеть.
— Восхитительно! — воскликнул Ктесипп.
— Ну и что же дальше? — спросил Евтидем.
— Ничего. А ты, возможно, такой простак, что не веришь, будто плащи видят? Но мне кажется, Евтидем, что ты спишь наяву, и, коли возможно, чтобы говорящий не говорил, так ты именно это и делаешь.
— А разве невозможно, — вмешался Дионисодор, — молчащему говорить?
— Никоим образом, — отвечал Ктесипп. — И говорящему — молчать?
— Еще менее того, — отвечал он.
— А когда ты говоришь о камнях, о дереве, о железе, разве ты говоришь не о молчащем?
— Вовсе нет, наоборот: когда я бываю в кузницах, железо, как говорится, вопит и издает прегромкие звуки, если к нему притрагиваются. А ты, со своей премудростью, этого не знал и сказал ерунду. Но вы мне все-таки покажите, как это возможно — говорящему молчать.
Тут мне показалось, что Ктесипп из-за своего любимца чересчур увяз в споре.

"Ион"
предыдущая
Сайт создан в системе uCoz