Восстание Костюшко 1794 г.

Военная история 2-й половины 18 века

Wargame Vault

Записки башмачника Яна Килинского о варшавских событиях 1794 года

“РУССКАЯ СТАРИНА” 1895 Г. Т. LXXXIII. ФЕВРАЛЬ.

Записки башмачника Яна Килинского о варшавских событиях 1794 года и о своей неволе.

Сообщ. Г. Воробьев.

III.

Вторичный плен на той же самой неделе и пересылка в Петербург.

Новый арест и отсылка в Петербург. —Стесненное материальное положение. —Спутники. —Андрей Капостас. —Остановки: в Гродне, Ковне, Митаве, Риге и под Петербургом. —Жизнь в заключении. —Крысы — Строгости. —Посещение кн. Репниным. —Плохое продовольствие. —Жалобы на это Килинского и улучшение пищи.

Раз Высочайшею волею Всесвятейшего Бога мне был предназначен печальный жребий, я не пропущу случая описать его здесь, на память своим собратьям.

В субботу 25-го или вернее 28-го декабря 1794 г. я был арестован в Варшаве москалями и вместе с г. Капостасом посажен под стражу, во дворце, при Меднице, в третьем этаже. Тут мы сидели до рождественского сочельника, а в самый сочельник, в 2 часа по полудни, нас отправили в Петербург. О, как грустно и печально было мое расставанье с женою, ибо, оставляя ее с шестеркой детей, я не оставил ей никаких средств на их прокормление, равно как и на содержание моего хозяйства, уплату податей и другие нужды, ибо я в то время был обобран немцами, к тому же я не имел тогда у себя квартирантов, у меня стояло порожних 10 комнат по той причине, что опасались жить в моем доме, боясь, чтобы москали не отомстили на нем. Равным образом трудно мне было найти друга, который бы мог пособить мне в этой нужде. Отъезжая в столь длинную дорогу, да еще в неволю, ожидать скорого возвращения из коей было не возможно, я взял с собою 25 червонцев, а жене оставил только 7. Расставшись со слезами, мы выехали из Варшавы в числе 6 человек, а именно: первый—его превосходительство Закржевский, второй—его превосходительство Игнатий Потоцкий, третий—его превосходительство каштелян Мостовский, четвертый—полковник Сокольниций, пятый—г. Капостас и шестой—я, Килинский.

Приехали мы в Иезиорну, первую станцию, под конвоем из 15 казаков и 3 офицеров: подполковника, ротмистра и хорунжего. Здесь я переночевал первую и последнюю ночь вместе с господами, так как подполковник распорядился, чтобы я в продолжение всего пути имел особую квартиру и особый стол, что меня несколько опечалило. Господа просили за меня подполковника, чтобы он не делал мне неприятности, но не могли его упросить, ибо уже такой обычай у русских упрямиться, когда их о чем-либо просят. Но его превосходительство Закржевский, этот достойный и неоцененный муж, приказал своим слугам, чтобы мне все шло с его стола, и всю дорогу на столько обо мне заботился, что я совершенно ни в чем не имел нужды. Г-н Андрей Капостас, видя мое горе, т. е., что я не имел с кем проводить время и разделять своих печальных мыслей, сказал подполковнику, что он будет вместе со мною обедать и спать. Этот достопочтенный муж, если бы было можно, очень был бы рад всю дорогу услаждать мои печали, хотя и сам был довольно опечален тем, что вынужден был оставить свое имение и свои дела, на чем он много терял. Тем не менее, мы оба всю дорогу утешали друг друга, насколько было возможно. А между тем сильный мороз, который стоял в течение всех 23 дней нашего пути, весьма сильно давал нам себя чувствовать. Кроме того, выпал настолько глубокий снег, что доходил лошадям до брюха, и таким образом спешить никак было нельзя, хотя мы и не имели причины спешить в тот ад, в который нас посадили, тем не менее частые отдыхи на таком тяжком морозе нам надоели.

Приехав в Гродно, мы очень опечалились, ибо попали как раз в то время, когда жители принесли присягу на верность Москве. Признаюсь, что я, узнавши об этой присяге, никак не мог перестать плакать, да и все так сильно были опечалены, что каждый, отвернувшись в угол, залился слезами. Переночевавши здесь, вместе с рассветом, выехали из Гродно. В тот же день мы остановились в Ковно. Здесь мы оставались день и две ночи, так как нам было приказано делать под кареты сани, которые, однако, пользы нам не принесли, ибо тотчас за городом изломались. Отсюда мы выехали ночью и на другой день были в Митаве, в княжестве Курляндском, где и обедали. Пока мы там стояли, много людей приходило посмотреть на нас, но москали их разгоняли. В сумерки мы выехали и в 11 час. были в Риге. Тут нас застали русские праздники Рождества Христова, и мы отдыхали два дня, но не имели разрешения выйти в город и принуждены были все время просидеть в одной лишь комнате. На третий день выехали из Риги и уже не имели ни одного отдыха до последней станции под самым Петербургом. Подполковник хотел привезти нас к царице непременно на русский новый год, но не мог поспеть, потому что дорога была дурна. На последней станции мы отдыхали целых полдня, так как подполковник оставил нас, а сам поехал в Петербург с рапортом к царице, что везет нас. Получив указание, где нас поместить, он немедленно вернулся. В 10 час. вечера нас привезли в Петербург и поместили в тюрьму, каждого отдельно.

13-го января 1795 годаВ подлиннике, очевидно, вследствие описки или опечатки, roku 1792 г.- прим. публикатора РС. я был посажен в петербургской крепости в комнатку, длиною в 1 локоть, а шириною в 51/2 локтей, с одним окном, с вделанною в него крепкою решеткою, с половиною, выходившей в комнатку кирпичной печи, которую когда затопили, то едва через четыре часа она разогрелась; пол тоже был настолько плох, что из-под него шел в помещение страшный холод, и я не мог никогда согреть своих ног. К этому надо прибавить посещения меня крысами и мышами, которые мне ужасно надоели. Но хотя на них и смотреть не мог, однако, должен был их принимать и даже удалять им от своих ничтожных снедей, ибо если иногда забывал, то они целую ночь не давали мне спать и даже могли пострадать мои вещи; зато, когда давал им есть, то они меня не беспокоили. Еще что меня мучило, это—что они плодились и от того часто пищали, да при этом вынужден был терпеть от них необыкновенный смрад. Но об этом довольно. Перейдем теперь к более важным обстоятельствам, из коих узнаем, как со мною бедным обходились москали в той несчастной и даже грустной неводе.

Прежде всего, как только заключили меня, сейчас приставили стеречь меня трех солдат, из коих один ежедневно наблюдал за мною, ничего не говоря, так как они имели от своего офицера строжайший приказ ни хорошего, ни дурного со мною не говорить. Когда я хотел выйти в отхожее место, то должен был предварительно сказать об этом солдатам, тогда солдат шел вперед в сени и приказывал другому встать с ружьем на пороге у отхожего места, затем отворял ко мне дверь, велел мне выходить и шел за мною до самого сортира; когда же я из него выходил, не позволял мне стоять на дворе, чтобы я не осматривал ограды, и я должен был немедленно идти к себе. И так было во все время моего заключения. Когда переночевал, на другой день, в 10 час. утра, пришел ко мне министр царицы РепнинАвтор записок, называя кн. Ник. Вас. Реииина министром, очевидно, имеет в виду звание полномочного министра, коим Репнин был облечен 11 ноября 1763 г., при отправлении в Польшу.- прим. публикатора РС. с 5 офицерами. С ними имел порядочное столкновение. Едва Репнин переступил порог, как, указывая на офицера, обратился ко мне со словами: “ты, бестия, ему в Варшаве сапоги шил”. Я, взглянувши на офицера, которого видел в первый раз в жизни, сейчас же ему ответил, что я в жизни своей ни этому, ни одному из них сапог не делал. А когда министр то же самое повторил, я вынужден был сказать ему правду, что те москали, которым я в Варшаве шил сапоги, уже не живут на свете. Потом он меня спросил: для чего я вешал в Варшаве господ? На это я ему ответил, что вешал не я, а палач. Далее спросил меня: за что я их вешал? Я ответил ему, что их вешал палач за измену своей родине. Еще меня спросил: бил ли я в Варшаве москалей. Ответил ему, что я их только стращал, чтобы уходили из Польши, ибо их туда никто не звал. На это он сказал, что велит дать мне 500 палок сквозь одну рубашку. Я ответил ему, что в первый раз слышу, чтобы полковник, находясь в плену, мог быть наказываем палками, что в Польше мы с русскими так не поступали. Тогда этот министр, видя, что я его совершенно не боюсь, расстегнул свою шубу и показал мне, что у него на платье три звезды и что он имеет власть приказать бить меня палками. Я ответил, что его высоко уважаю, но что прежде дам себя убить, нежели наказать палками. Министр велел мне трепетать перед его звездами, на что я ему сказал, что знаю людей с тысячами звезд, а и перед ними никогда не трепетал и не буду трепетать. Тут он наворчал на меня, сколько ему хотелось, а когда успокоился, велел мне описать свои действия во время варшавской революции: как она началась и как кончилась, все свои чины и за что получил их, угрожая мне величайшим и суровым наказанием, именно, что я буду бит кнутами и подвергнут пытке, если что-либо утаю, а другой меня после выдаст. Сказавши это, он приказал дать мне чернильницу и бумагу, еще прибавив при этом, чтобы я описал все, как можно вернее, так как все мое объяснение будет читать сама царица. Когда уже выходил от меня, велел позвать караульного офицера и строго приказал ему наблюдать за нами, чтобы мы не имели между собою переписки и не виделись друг с другомНо меры эти не достигли своей цели. Немцевич (‘Pamiętniki’) говорит, что он сносился с Килинским через посредство Капостаса и подал ему мысль писать настоящие воспоминания.- прим. публикатора РС., и тогда же распорядился, чтобы мне давали простое солдатское кушанье. Отдав приказание относительно всех нас, что там сидели, Репнин уехал. Все время, пока я не окончил своего письменного показания, у меня сидел секретарь.

Сидя на простой солдатской пище, я так ослабел и похудел, что во мне уже едва душа держалась. Я решительно не мог есть этой пищи, а только просил Бога дать мне терпение, дабы не сойти с ума, ибо я находился в таком угнетении целых два месяца. Однажды, когда, на девятой неделе, вошел ко мне полковник, который часто нас посещал, я осмелился обратиться к нему со словами: ваше высокоблагородье, г. полковник, я уже никоим образом на этом простом солдатском содержании долее выдержать не могу: ни один поляк к нему не привык, в Польше самый бедный работник в пятницу далеко лучше ест, чем я получаю в этой тюрьме. Поэтому покорнейше прошу вас, милостивый государь, изложить в своем рапорте мое ходатайство, что если государыня императрица будет меня держать в неволе, да еще и голодом станет морить, то это будет лишь одно тиранство, и я хотел бы лучше, чтобы она велела лишить меня жизни; если же она хочет, чтобы я еще жил, то прошу смиловаться надо мною—назначить мне иную порцию. Признаюсь вам, я потому так прошу, что боюсь, как бы не впасть в бешенство и не наделать безобразий от голода, к которому я не привык. Прошу также вспомнить, что мы так жестоко с москалями не обращались. Пусть они сами расскажут, какие они имели у нас выгоды, ибо мы разрешали им все, чего бы они ни пожелали, и вам взаимно должно делать то же. А между тем я даже на свои деньги не имею позволения купить чего-нибудь для себя, или разве возможно разогреться утром холодной водой, чего до сих пор никому не дают натощак. Напоследок, чтобы разжалобить его, принужден был показать, насколько я спал с тела.

Этот почтенный полковник терпеливо выслушал мои просьбы и дал честное слово довести мое справедливое желание до сведения царицы. И действительно того же самого дня мне назначили по 50 коп. в день и по бутылке пива. Таким образом, я стал получать из трактира немного лучшее кушанье, хотя, правду сказать, оно могло бы быть значительно лучше за эти деньги, если бы не жадность караульного офицера, который, во все время моего нахождения в неволе, ежедневно урывал у меня 10 грошейТ. е. по 5 коп. в сутки.- прим. публикатора РС.. Но что же я мог сделать, как только быть довольным и тем, что давали. Просидев в этом томительном заключении девять месяцев, я снова просил того же полковника позволить мне на свои деньги покупать кофе и горелку, и он мне это позволил, хотя сначала никоим образом не соглашался разрешить. Но и тут я встретил затруднение со стороны караульного офицера, который велел это покупать для меня, когда ему было угодно, но никогда не давал мне денег в руки, боясь, чтобы я не подкупил солдат.

ДОПРОС

Яна Килинского относительно варшавской революции, учиненный 12-го февраля 1795 г. в Петербурге, в самом строгом и в самом суровом заключенииОчевидно, это и есть то самое объяснение, которое Килинский написал по предложению кн. Репнина и которое должна была читать Екатерина. Подлинник этого объяснения, конечно, должен находиться в каком-либо из русских государственных архивов.- прим. публикатора РС..

—Причины нерасположения поляков к русским. —Поводы к революции в Польше вообще и в Варшаве в частности. —5 (17) апреля 1794 г. в Варшаве. —Волнения по удаление русских: народный суд над изменниками, Конопка, убийства и пр. —Вероломство прусского короля. —Тяготение к России. —Оправдание Килинского.

Вопрос. Ответы Яна Килинского на вопросы. Я родился в Познани, называюсь Ян Килинский, моему отцу имя Августин, занятие (его) каменщик.— Давно ли в Варшаве? —15 лет, по профессии башмачник, имею собственность — два каменные дома на Дунае, под № 145. — Чем я есть в Варшаве? —радным в магистрате, 4 года.— Имею ли жену и детей? — имею четырех сыновей и двух дочерей. —Есть ли родственники? —три брата и две сестры; имею 35 лет. —Каким образом началась революция в Варшаве? —Нерасположение поляков против Москвы возникло с тех пор, как Москва ниспровергла нашу конституцию 3-го мая1791 года.- прим. публикатора РС., которая была объявлена с целью возведения на наследственный престол князя Константина и королевны польской, княжны саксонской, А когда Москва, во время первой войны, вступила в Польшу, как неприятель, этим она возбудила великое недовольство в народе, ибо король, вместе с дворянским сословием, объявил на сейме, длившемся четыре года, престол наследственным. И когда уже были объявлены наследники престола—кн. Константин и саксонская инфантина, Москва сейчас же объявила полякам войну. Наш король не желал выставлять невинный народ на убой и даже совсем не хотел драться с Москвою. Он отдал приказание польским войскам отступить. Когда московские войска подошли под Варшаву, он приказал, как можно скорее, созвать в Гродно сейм. Когда сенаторы и послы, вместе с королем, съехались на сейм, Москва тотчас же ниспровергла ту самую конституцию, которая была объявлена для кн. Константина. На этом-то сейме московские войска, окружив с пушками, помещение, в котором собрались король и сеймовые чины, принудили их согласиться на раздел государства. После такого принудительного соглашения сейчас же проявилось в народе сильное недовольстве, что Польша целиком отдавалась Москве, что Польша отдавала корону внуку русской царицы, но что Москва не обратила на это внимания, сама силою взяла страну и даже цесарю с пруссаками позволила ее взятьТаким образом политика Екатерины отвергла то, к чему стремилась политика царей: Ивана Грозного, сына его Феодора и Алексия, кои сами, при всяком удобном случае, выдвигали, хотя и безуспешно, свою кандидатуру на польский престол- прим. публикатора РС.. За такое неприличное обхождение с нами Москвы, в каждом поляке сердце обливалось кровью против неё: что она не только сама осталась в стране, но еще и растаскать ее велела. Эти обстоятельства были причиною величайшего неудовольствия во всем народе, приказ же нашим войскам сложить оружие вызвал беспорядки. В это-то время начальник бригады Мадалинский, получив распоряжение сложить оружие, отказался ему подчиниться и первый начал драться с пруссаками в той части края, которая была у нас ими захвачена. Этот же Мадалинский со своим войском двинулся к Кракову, но с москалями не дрался; хотя они и встречались, но друг друга не трогали. Едва Мадалинский подступил к Кракову, как тотчас за ним стянулась там все полки, началось народное восстание, и весь союз обратился в конфедерацию. Таким образом, начатком революции в Польше было распоряжение польскому войску положить оружие. Не знаю иной причины, ибо там не был.

Что же касается начала варшавской революции, то оно было таково. Полномочный посол, генерал Игельстром, отдал распоряжение русским войскам собраться в числе нескольких тысяч в Варшаве и расположиться на квартирах. А там, где солдаты не стояли, жители обязаны были с тех домов и дворцов платить в квартирную комиссию деньги по 9 злот. на каждого солдата, при чем на каждый дом и дворец записывали по нескольку десятков солдат. Тем из жителей, которые не были в состоянии заплатить, ставили московских солдат, кои причиняли большие неприятности. От этого налога не был свободен даже его величество король, он также должен был платить со своего замка на солдат. И такое обременение продолжалось пять кварталовКвартал заключает в себе 3 месяца.- прим. публикатора РС.. Обыватели стали сетовать на такой налог, ибо некоторые не имели, на что купить хлеба, а подать эту непременно должны были заплатить. Такое отягощение со стороны московского войска до того довело варшавских жителей, что они оставили свои дома, а некоторые граждане дошли даже до конечного разорения: должны были на удовлетворение этой подати распродать свои вещи. Солдаты же притесняли обывателей. Когда началась война под Краковом и Костюшко побил москалей, в Варшаве все жители начали просить Бога чтобы Он помог вытеснить неприятеля из Польского государства. Наконец, в Варшаве пошел ропот, когда московские офицеры начали рассказывать, что имеют приказ императрицы, если поляки одержат победу, разграбить Варшаву, затем, зажечь ее от одного конца до другого, отнять арсенал, а польские войска обезоружитьОб этой выдумке уже оговорено выше.- прим. публикатора РС.. Как бы в подтверждение этих рассказов, из полков, которые были в Варшаве при короле, распустили значительную часть людей. Так, из коронной гвардии, в коей было 2.800 человек, распустили 2.100, осталось 700 чел.; из полка Дзялынских, в котором числилось 10.800 солдат, отпустили 10.200, осталось только 600; из артиллерии, коей было 10.800, распустили 10.400 и осталось лишь 400 чел.; пораспустили также и из прочих полков. Так как же было не печалиться варшавянам, видя такое подтверждение упомянутых рассказов? Тем временем был отдан приказ, запрещавший под страхом смерти разговаривать и неодобрительно судить о правительстве. Спустя неделю появилось другое распоряжение, чтобы все дворцы и дома были заперты в 7 часов вечера и чтобы никто не смел, под страхом быть арестованным и посаженным на хлеб и на воду, после 7 час. выходить на улицу, хотя еще было светлоОчевидно, что до русских уже дошли слухи о волнении.- прим. публикатора РС.. Такое распоряжение тоже очень стесняло народ: по улицам ходили польские и московские караулы, попадавшихся им людей брали в арест и там морили голодом и даже держали в погребах у генерала Игельстрома. Игельстром, узнав о ропоте жителей, прислал в магистрат спросить, какие лучше войска желает народ иметь у себя на постое—московские или прусские? Варшавский магистрат и слышать не хотел о прусских войсках, будучи доволен, что московские войска защищали нас от прусских. Магистрат от имени всех горожан просил Игельстрома отдать распоряжение войскам, чтобы часть их вышла из Варшавы в одну из ближайших деревень, ибо они были большим отягощением для жителей всей Варшавы, при чем магистрат ручался, если бы ходатайство его удовлетворил Игельстром, за полную безопасность в целом городе. Но просьба эта уважена не была, и от Игельстрома получен ответь, что в Варшаву придет еще более войска. И вот возникли еще большие толки и ропот. А когда Костюшко приближался к Варшаве, гетман Ожаровский отдал приказ всем, находившимся в Варшаве, польским войскам, чтобы они, когда начнется тревога, совместно с москалями, били народ. Польские офицеры, коль скоро получили такое распоряжение, то не могли удержать этого в секрете, но, посоветовавшись друг с другом, начали ходить к обывателям и рассказывать им об нем, предлагая им запастись, ради осторожности, оружием, прибавляя при этом, что вместо того, чтобы бить народ, они совместно с последним, станут бить москалей. В тот же день мне было извещение, о котором сказано выше.

Это предостережение было сделано мне во вторник, перед Пасхой. И не только этот офицер предостерег меня, но и прочие московские офицеры предостерегали своих приятелей-поляков. Вечером, в тот же вторник, пришли ко мне восемь человек польских офицеров, переодетых по-статски. То были: капитан артиллерии Линовский, хорунжий Ласковский,—тоже артиллерист кавалерии поручик Сухаржевский, от фузилеров поручик Нецкий, полка Чапского полковник Венгерский; вот те, которых я знаю, а что касается трех остальных, то я не знаю, как они назывались.

Придя ко мне, они звали меня с собою, говоря, что имеют ко мне весьма важное дело, коего в доме моем сказать мне не хотели. Они свели меня, в так называемый, Иезуитский дом, в четвертый этаж сзади. Там, когда мы пришли, начали они рассказывать, что москали предполагают, на этой неделе, перебить нас в Варшаве, и просили моей помощи, ибо имели намерение защищаться от москалей.

—Гражданин,—говорили они мне,—мы основательно знаем, что ты в магистрате человек весьма уважаемый всеми, и у тебя много есть друзей, которые последуют за тобою на защиту Варшавы и нас, военных. Московское насилие не только отняло у нас страну, но еще и смертью угрожает на этой неделе. Ведь мы уже имеем от гетмана приказ перебить своих собратьев. Но сердце наше не может перенести такого варварства, посему обращаемся к вам за советом и просим о поддержки наших слабых сил и уверены, что вы нам пособите. К тебе обращаемся, уважаемый в среде горожан гражданин, просим тебя помочь нам и верим, что ты не откажешь нам.

А затем, когда рассказали мне о всех своих намерениях, стали меня спрашивать: принимаю ли я это на себя? И пока я еще совсем не знал, что им ответить, поручик Нецкий вынул из кармана кинжал, а капитан Линовский достал из-за пазухи текст присяги и распятие и обратился ко мне со словами:

— Гражданин, если ты, имея столько друзей, откажешь нам в этой услуге, которая касается всех нас, то будь уверен, что ты отсюда не выйдешь живым.

Рынок в Пражском предместье ок. 1791 г. - Targ na Pradze. Jan Piotr Norblin de la Gourdaine ok. 1791. National Museum in Poznań
Варшава ок. 1770 г. - Warsaw by Bernardo Belotto (Canaletto II) 1770
Игнаций Закржевский - Ignacy Zakrzewski-Wyssogota
О.А. Игельстром - Портрет Д. Левицкого - 1790 - General Igelstrom - by D. Livizliy
Осада русского посольства в Варшаве - Siege of the Russian Embassy in Warsaw (szturm ambasady rosyjskiej) in 1794. Jan Piotr Norblin
Бой в Краковском предместье Варшавы - Battle in Warsaw Suburb, April 17 1794. Jean Pierre Norblin de la Gourdaine
Бой на Медовой улице в Варшаве - Battle in Warsaw on Honey Street, April 18 1794. Jean Pierre Norblin de la Gourdaine
Повешение предателей на варшавской площади Старого рынка - Hanging of traitors at Warsaw's Old Town Market. Jan Piotr Norblin de la Gourdaine

Видя против себя оружие, что же мне было делать? Или погибать так, без боя, или от рук москалей. Для меня это было все равно. И я поклялся перед ними, что буду помогать. Затем, достали из комода бумагу, на которой я должен был подписаться, и тут же показали мне список, на котором были подписи 60.720 граждан уже присягнувших. Сказали мне, чтобы я был готов в четверг, к четырем часам утра, и чтобы слушал сигнал из пушки, на который должен был выходить вооруженным, с возможно большим числом людей. Так и было. В четверг, когда дали сигнал, я тотчас взял с собою несколько десятков человек, отнял у москалей семь орудий и ими защищался с возможным мужеством. Пальба началась в половине пятого часа и продолжалась до четырех часов пятницы. Москали заперлись в том дворце, где жил Игельстром, в Данцигском саду, у капуцинов и во дворце Красинских. В четверг, в пять часов пополудни, народ провозгласил в Королевском замке. Мокроновского генералом и варшавским комендантом, а Закржевского, бывшего еще президентом во время конституции 3-го мая,—президентом. Отправились за ним, и когда его привели в ратушу, народ сейчас занялся избранием временного совета—до дальнейшего устройства—правления, ибо его величество король не хотел ни вдаваться в это Дело, ни даже ничего знать. Народ, вместе с офицерами, и меня выбрал в члены правления. Сразу по избрании, совет назначил меня на дежурство к королю, для охраны, так как тогда войска при короле не было. Я же, пользуясь большим доверием в народе пошел и выбрал из среды обывателей самых способных и отправился с ними в королевский замок. Там расставил их на караулы и пробыл с ними всю ночь. На другой день мы отправились захватить остатки московского войска. Его величество король и совет видели, что москали уже не защищаются; потому, король немедленно отправил, утром, Закржевского и Мокроновского, в качестве парламентеров, к Игельстрому, чтобы тот не тратил понапрасну своих солдат, но чтобы сдался, причем ему и всем, с ним находившимся, обеспечивалась жизнь. Но он такого предложения, троекратно переданного от имени короля и совета, приять не хотел. Народ, узнавши, что он не хочет пардону, со всею силою ударил на те пункты, где были москали, и захватил их. Его превосходительство, Игельстром, на нескольких лошадях бежал к пруссакам.

По захвате московского войска наступило общее спокойствие, но народ, пришедши в ратушу, в совет, требовал распоряжения арестовать тех, которые дали письменное согласие на раздел Польского государства, разобрать дело и виновных казнить. Когда совет ответил, что велит арестовать этих лиц, народ успокоился.

Спокойствие это длилось восемь дней. На девятый день, в четыре часа пополудни, сделалась в Варшаве сильная тревога: одни говорили, что подходит множество войска, а другие, что наш король выехал из Варшавы в Москву. Тревога эта была сделана с троякою целью: дворня тех господь, которые были арестованы, произвела ее для того, чтобы освободить из ареста, во время замешательства, своих господ; другая же часть, которая разгласила, будто его величество король выехал в Москву, состояла из бездельников, картежников и тех, кои были единомышленниками французов, думая через эту тревогу добиться осуществления своих замыслов—арестования короля, в чем те и другие жестоко ошиблись. Дело же было так: король был именинник, в тот день было св. Станислава, и ехал на Прагу, на прогулку. Когда совет узнал, что народ беспокоится, что король не уехал из Варшавы, я поехал к королю, в Прагу, и просил его как можно скорее вернуться в Варшаву, сказав королю, что народ беспокоится, и чтобы вследствие этой тревоги не вышло чего-нибудь дурного в его отсутствие, а также, что обыватели боятся, чтобы король не выехал за границу. Его величество король, послушавшись Совета, тотчас воротился обратно в Варшаву, а я получил приказание от президента Закржевского успокоить граждан, что король уже возвращается назад, и что нарочно послал меня, как человека, пользующегося особенною доверенностью простого народа, успокоить его. Я объявил им о возвращении короля и просил их встать двумя рядами, от Пражского моста до Королевского замка, и в то время, когда король будет проезжать около них, кричать: “виват! виват!”

И все это было исполнено. Противной партии, состоявшей из бездельников и тех, которые тянули на сторону французов, очень не понравилась устроенная для короля овация. Когда король вернулся в замок и вошел во внутренние покои, сейчас же подошел ко мне артиллерии майор Хомунтовский и, схватив меня за грудь, сказал: “ты, шельма, держишь сторону короля, жизнь твоя в моих руках”.— и выхватил при этом из-за пазухи пистолет, заряженный двумя нулями. На это я ему сказал, что лучше дам убить себя, нежели позволю сделать какую-нибудь обиду королю. Сейчас же обыватели отняли у него пистолет и отвозили его саблями и даже хотели изрубить, но я его защитил. Желая узнать, много ли еще есть подобных господь, я приказал отвести его под караул, с тем, чтобы ни на чье требование он не был освобожден. В замке, всюду, где только был вход к его королевскому величеству, я поставил двойные караулы из жителей. Защитив замок от “французского духа”, я взял с собою остаток граждан, вышел с ними из замка и отправился в ратушу на заседание Совета. Там было получено известие, что народ хочет перебить всех господ, которые были арестованы, за то, что дали письменное согласие на раздел государства. Тогда Совет снова послал меня уговорить их, чтобы без декрета никого теперь не убивать. Я, пришедши к ним, возвысил голос и довольно ясно их убеждал. Но это убеждение немного на них повлияло. Тогда я посоветовал им изложить свое желание на бумаге в Совет, прося последний приказать судить этих лиц, ибо по образу действий Игельстрома можно было подозревать (в чем даже имелись доказательства): Ожаровского, Анквича, Забелло и епископа Коссаковского, кои были самыми первыми особами, давшими свое письменное согласие на раздел государства. Такое предложение народ принял и оставил свои замыслы. На другой день, утром, народ собрался с оружием и пришел ко мне с требованием, в коем было изложено, в следующих четырех пунктах, его желание: 1) Народ желает, чтобы Совет приказал увеличить караулы при арестованных и бывших гродненских послах. 2) Народ хочет, чтобы оружие и амуниция были розданы черни. 3) Народ желает, чтобы его величество король находился в полной безопасности, и чтобы ему было оказываемо должное уважение, и чтобы Совет приказал устроить вокруг Варшавы шанцы. 4) Народ требует и приказывает, чтобы Советь нынешнего же дня предал уголовному суду следующих лиц: гетмана Ожаровского, маршалка гродненского сейма Анквича, маршалка литовского сейма Забелло и епископа Коссаковского. Чернь, вместе с военными, принудила меня идти с ними к президенту и попросить его, от имени всего народа, придти в ратушу и распорядиться созвать Совет. Когда президент подошел к ратуше чернь сейчас же загородила ему ворота и просила его остановиться, пока народ прочитает ему свои пункты. Выслушав пункты, он тотчас ответил на них народу, что три пункта справедливых желаний немедленно будут удовлетворены; на четвертый же пункт дал ответ, что Совет временного управления не может приказать предать суду этих особ, что это зависит от разрешения главнокомандующего (Костюшко). Народ снова сказал президенту, что если не будет выслушано это его желание, т. е., что Совет не распорядится предать суду этих особ, как изменников своей родины, то не только этих именно лиц, но и всех, в то время содержавшихся под арестом, господ они изрубят в куски, и что они до тех пор не сложат оружия, пока желание их не будет удовлетворено. Затем - президент пошел в ратушу, а народ остался ожидать ответа. Совет вторично дал ответ, что не может предать суду без ведома главнокомандующего. Получив такой ответ, чернь немедленно пошла на пороховыеЭто, вероятно, были или пороховые погреба, или пороховой завод.- прим. публикатора РС., где эти особы сидели, и привела их в ратушу, в судебную палату. Пригласили также капуцинов для исповеди их. Одновременно с этими особами, в ратушу вошло несколько сот способнейших людей, в числе которых были офицеры. Они вошли в Совет и обратились с такими словами:

— Светлейший Совет! Народ желает я просит суда над изменниками родины, кои приведены перед уголовный суд; если вы не позволите их судить, то не только они будут казнены на ваших глазах, но мы даже и самый Совет станем считать непослушным и несправедливым. Не будет для них наказанья—не будет и страху. Смотри, Совет: несколько десятков тысяч народа ожидают от тебя справедливого суда. Если ты не дашь его народу, то будь уверен, что народ сам учинить его. Подумай, Совет! Ты не только не защитишь сих четверых особ, но и прочих арестованных мы уже тогда не будем в состоянии спасти от смерти.

Такие угрозы заставили Совет отдать под уголовный суд помянутых лиц. Лишь только Совет предал их уголовному суду, как сейчас же были предъявлены против них доказательства из переписки Игельстрома. Наперед был судим гетман Ожаровский за то что был подкуплен Москвой.

Уголовный суд, по прочтении ему его приказа польским войскам— бить в Варшаве совместно с москалями народ, спросил его: сам ли он своею рукою писал этот приказ и отдал войскам? Когда же гетман ответил, что писал сам своею рукою эти приказы и отдал их на погибель народа, то уголовный суд спросил его: для чего он издал эти приказы? Он ответил суду, что приказы эти были отданы им по приказанию Игельстрома, за что он взял деньги. Как скоро он признался, что был подкуплен, так тотчас был осужден на виселицу и повешен палачом. Анквич и Забелло были повышены за то, что подкупили послов на гродненском сейме дать письменное согласие на раздел и что сами были подкуплены. Еп. Коссаковский за то был повешен, что он, как духовное лицо, не должен был давать советов Игельстрому перебить народ во всех костелах в Варшаве, во время пасхальной заутрени, для чего он отдал распоряжение начать заутреню во всех костелах в 8 час, а также за то, что он подкупил послов на гродненском сейме и сам был подкуплен Москвою.

Много было против него и других доказательств, так что его осудили на виселицу. Когда он был уже осужден, Совет тотчас же послал к нунцию, чтобы тот велел снять с него духовный санТ. е. духовным почести.- прим. публикатора РС.. На это нунций дал ответ, что сан этот замаран, раз он очернил себя изменою перед отечеством, однакоже нунций прислал своего каноника для снятая сана, а затем Коссаковский был повешенТакова участь всех людей, имеющих несчастье подвергнуться народному суду по обвинению в измене в критические моменты политической жизни нации. Вспомним в нашей истории смерть М.И. Татищева в Новгороде в 1608 г. (см. нашумоногр. „Боярин и воевода, кн. Мих. Вас. Скопин-Шуйский. Его жизнь и деятельность в связи с событиями Смутного времени. После казни этих четырех лиц народ желал, чтобы майор Хомунтовский был рассечен за то, что хотел арестовать короля и меня убить в Королевском замке. И уже была вывезена пушка перед короля Сигизмунда, так как предполагали после казни тело его зарядить в пушку и выстрелить на четыре стороны Варшавы. Но я упросил, чтобы его еще позадержали до допроса—кто его подговорил арестовать короля, а меня, лицо самое доверенное в обществе, убить.

Народ послушался меня и он остался под арестом. Через несколько дней поступило ко мне от варшавского коменданта, ген. Мокроновского, ходатайство за этого майора—простить и извинить его, так как он был пьян. Я, не желая быть его тираном, велел его освободить, но под тем условием, чтобы он более не оставался в Варшаве. Генерал приказал ему выехать в Литву, что тот немедленно и исполнил. Все-таки смерть не пощадила этого майора: пушечное ядро оторвало ему голову. Сторонники французов, кои были такого же образа мыслей, как этот майор, видя, что я стою за короля, к каковой парии принадлежали все, наиболее значительные граждане, должны были оставить свой замысел. Мы в нашей революции не имели ни малейшего намерения делать так, как делали у себя французы, и с ними у нас не было никакого согласия. Начиная эту революцию, единственною нашею целью было — отомстить прусскому королю за вероломство, сделанное нам во время конституции 3-го мая. Он обманул послов на этом сейме и отвлек нас от давно заключенного с Москвою союза обещанием дать нам всякую военную помощь для отражения Москвы. Прусский король стремился, как можно скорее, захватить у нас Гданьск и ТоруньДанциг и Торн.- прим. публикатора РС., к коим он постоянно подкрадывался. Так и случилось. Обманувши наших послов на сейме, он немедленно забрал эти города, без которых вся Польша не только никогда не могла бы населиться, но даже половину своей ценности должна была бы потерять, ибо эти два города портовыеО Торне этого сказать нельзя.- прим. публикатора РС., там сосредоточивается для всего края самая обширная торговля всех стран; словом, без этих городов Польша никак не могла обойтись.

Разве не довел нас до окончательного отчаяния такой несправедливый захват государства прусским королем, когда мы и без того видели себя со всех сторон обиженными и незаслуженно разграбленными? Скажу правду, хотя бы мне пришлось потерять свою голову, что известные три государства, безо всякого повода, отняли у нас страну. О, мой Боже! Как же не должен каждый поляк стонать и скорбеть о такой великой обиде! Правда, мы были под покровительством государыни императрицы, но какое же это было покровительство? Когда некоторые обратились к государыне с просьбою о помощи против своих собратьев и единоземцев, то получили помощь, но не такую, чтобы она была помощью для всего края. Кто же на этом потерял, как не бедные жители, кои постоянно были угнетаемы и порабощаемы москалями. Такая помощь была полезна не для всего вообще края, но только для некоторых лиц, кои старались не о том, чтобы осчастливить страну, а заботились лишь о своих личных выгодах, и потому не держались одного своего короля, который давал им добрые советы, и благодаря такой именно помощи утратили государство. Кто на этом потерял, когда города и деревни были сожжены и уничтожены? Я знаю, что его королевское величество, на сейме 3-го мая, несколько раз говорил сеймовым чинам, чтобы не вступали в союз с прусским королем; говорить им также: “вы оставляете теперь Москву, которая, вам еще до сих пор не изменила, но вы дождетесь того, что на коленях поползете к государыне императрице из-за вероломства прусского короля и будете просить о мщении против него”. Но разве это помогло, когда прусские уловки одержали перевес над партиею короля, советовавшего не расходиться с Москвою. Ради этого король объявил престол наследственным для внука государыни императрицы, кн. Константина. Настолько старался наш король, чтобы Москва не только была нашей покровительницей, но и совсем хотел и хочет отдать под опеку государыни Польшу. Со времени сей конституции вся наша страна была довольна и желала иметь у себя польским королем кн. Константина. Но эта же конституция не удовлетворила нескольких особ; они обратились к государыне и просили о военной помощи, чтобы порвать и опрокинуть эту святую конституцию. Это были те особы, которым хотелось быть королями, и потому такое святое дело им не понравилось. Его королевское величество хотел добра для своей страны, хотел, чтобы еще при его жизни был избран наследник престола, чтобы Польша не подвергалась больше таким смутам при наследовании трона, какие она испытывала прежде. Вот этим-то панам не понравилось, что король желает отдать корону другому, а не им. Это были те самые господа, которые искали окончательной погибели Польскому государству и ее действительно нашли, не оглядываясь на то, что вследствие своих несогласий они разрушат и окончательно погубят Польшу.

Мне известны задачи и план теперешней польской революции. Они были таковы. Прежде всего, во всей Польше, в один день и в одну ночь, все московские, цесарские и прусские войска предполагалось не перебивать, но обезоружить и взять в плен. Затем предполагалось отправить посольство к государыне императрице и к цесарю, чтобы они не мешали нам воевать с прусским королем, отомстить ему за обман наших послов и несправедливое отнятие части нашего края.

Посольство это должно было ходатайствовать: 1) чтобы государыня императрица разрешила созвать “сейм 3-го мая” и приказала восстановить конституцию с некоторыми необходимыми в ней поправками: 2) чтобы в нынешней войне с прусским королем она оставалась нейтральною и с нами бы вступила в вечный союз; 3) чтобы кн. Константина, которого хочет вся Польша, дала нам в короли; 4) чтобы не оказывала более никакой помощи и не предоставляла своих войск польским панам для борьбы с собратьями, разве бы только одному королю, если бы он предполагал воевать; 5) чтобы из Польши к русским границам были отодвинуты русские войска. За это мы хотели уступить императрице ту область, которая была нужна ей для разграничения с турками, разоружить войска и предоставить наследственный престол кн. Константину, а сами ударить со всею силою на прусского короля и отобрать отнятую у нас область. Вот правда о нашей революции, которая нам не удалась отчасти вследствие вышеизложенного, отчасти потому, что ген. Мадалинский, не ожидая назначенного для революции дня, все испортил. По этой причине в Варшаве дело не могло обойтись без пролитая крови как с той, так и с другой стороны. Русские войска постоянно стягивались на ночь в сборные пункты, по нескольку десятков и по нескольку сот, так что никак нельзя было их обезоружить. Когда же началось восстание, некоторые господа ездили к ген. Игельстрому с увещанием сдаться, обещая полную неприкосновенность и ему, и русскому войску, но он никоим образом сдаться не хотел. Это-то обстоятельство загородило нам дорогу в Петербург. Мы не могли отправить посольства к государыне императрице, так как не могли достать полномочного посла. Другим для нас препятствием было то, что не все города разом восстали; а третьим—что прусские войска тотчас подошли под Варшаву. Таким образом, наши господа, которые предполагали заправлять революцией, никак не могли достичь осуществления своих замыслов.

Сказав, какого рода предполагалась революция, я пойду далее, скажу о том, что делалось в Варшаве. Главнокомандующий учредил верховной народный совет из 8 особ. Совет выбрал к ним 32 кандидатов... Я был в числе последних. Потом нас распределили по департаментам. Я был назначен в отделы финансовый и паспортный, а сверх того состоял председателем лотереи. Но в этих отделах я очень мало находился, ибо Совет, как только народ пожелал устроить вокруг Варшавы шанцы, назначил туда меня, как человека наиболее любимого в Варшаве. Я, сверх возложенных на меня обязанностей, старался привлечь народ и лиц разного состояния, равно как и несколько тысяч женщин, к устройству вокруг Варшавы окопов, благодаря чему значительно сберег казну республики. Она должна была бы выдать на это несколько миллионов, тогда как я с людьми без всякого расхода это сделал. По разделении Варшавы на участки, коих было устроено 7, отдано было распоряжение. чтобы каждый участок, во время тревоги, отправил на окопы по 3.000 человек с оружием. Когда начальники участков в первый раз отправили на окопы людей, указывая им места, предназначенные для каждого участка, на случай тревоги, был тут некто Конопка. Этот стал подбивать людей вести борьбу против неприятелей и советовал им, когда будут возвращаться с окопов домой, обратиться с просьбою в Совет, чтобы последний приказал наказать изменников. Люд этот, когда возвращался, зашел к президенту и просил его наказать тех, которые согласились на разделТо, о чем здесь начинает говорить автор, логически должно быть поставлено в связь с вышепомещенным рассказом о народном суде над Ожаровским, Анквичем, Забелло и Коссаковским.- прим. публикатора РС.. Президент, выйдя к ним, просил подождать, хотя бы с неделю, так как еще не был учрежден высший уголовный суд. Конопка, услышав о том, что им приказано подождать неделю, снова стал внушать народу, что Совет поступает несправедливо. Затем, взяв с собою людей, он отправился с ними за деревом для виселиц. В течение ночи поставили 11 виселиц. Президент, когда узнал об этом, немедленно прислал за мною. Я спал, так как был час ночи, и ничего не знал. Президент просил меня принять какие-либо меры, чтобы ночью не произошло чего-нибудь дурного. Когда я пришел на рынок, там уже стояли 3 виселицы. Возвысивши голос, я убедительно просил народ оставить свои замыслы.

Но убеждения мои совсем не помогли, ибо люд этот совершенно не был мне знаком. Это были одни лишь сторожа, маляры, плотники, рабочие, дворовые и бездельники, коих я совсем не знал. Эти люди не желали совсем слушать моих убеждений и даже хотели повесить меня на первой виселице. Они уже притащили меня под виселицу, но, к великому счастью, со мною было несколько знакомых, кои защитили меня от этих разбойников, желавших вешать каждого, кто убеждал. Волнение продолжалось целую ночь. Последняя была употреблена разбойниками на постановку одних виселиц. Повторяю: то были люди, которые хотели из этого бунта извлечь барыш при помощи грабежа или кражи. Случалось и так, что они будто разыскивали виновных по дворцам, а на самом деле грабили. Когда Бог дал день, немедленно собрался Совет, чтобы принять меры против бунта. Послано было распоряжение в участки, чтобы участковые начальники пошли со своим войском и приказали подрубить виселицы. Разбойники, увидев, что подрубают виселицы, бросились на начальников и, изрубив нескольких из них, рассеяли солдат. Затем восстановили виселицу и одни из них пошли в Совет просить подвергнуть суду известных лиц, другие же, не дожидаясь суда, сами отправились к этим лицам и повесили их при помощи палача. Когда дано было знать об этом в Совет, мы, Совет, с возможною поспешностью поехали к ним уговорить—не делать такого убийства, но сами едва избежали опасности, так как они хотели вешать каждого, кто их убеждал. Они даже повесили подпрокурора (instygatora), посланного Советом их уговорить. В это время не было видно ни одного домовладельца, ибо каждый боялся выходить на улицу, чтобы не быть повешенному. В тот день повесили 8 человек, быть может повесили бы и больше, если бы не помешал дождь. Бог послал сильный дождь, благодаря которому бунтовщики должны были спрятаться. Я с президентом едва спасли коронного маршалка: его уже тащили к виселице. Это знает и Закржевский, который был президентом и очевидцем всего этого бунта, возникшего благодаря Конопке, но никак не мне, ибо я совсем в это дело не вмешивался. По усмирении бунта, Совет приказал арестовать свыше 500 человек, и каждый из них был допрошен отдельно: кто устроил этот бунт и кто их подговорил, а против меня не было ни одного показания. На следующий день я подал в Совет проект, чтобы Совет сделал распоряжение участковым начальникам (Lo wójtòw cyrkulowych), чтобы они, каждый в своем участке, выслали надзирателей (dózorcòw) для переписи населения, находящегося в Варшаве, причем, чтобы отдельно были переписаны домовладельцы, отдельно жильцы, особо ремесленники и особо бездельники, кои не имели занятий. Последних я предлагал переловить и сдать в солдаты, так как иначе мы никогда не могли бы быть покойными в Варшаве. Советь принял мой проект с удовольствием и тотчас послал меня к Костюшко за военного помощью, ибо войска в то время в Варшаве не было, а Костюшко с войском находился в 9 милях от Варшавы. Когда я прибыл к Костюшко и отдал ему пакет, он немедленно отправил в Варшаву 4.000 войска, а мне пожаловал патент на звание полковника. Возвратясь в Варшаву, в ту же ночь мы выбрали 6.000 бездельников, которых я немедленно отослал в лагерь Костюшко. То же мы повторили во вторую и в третью ночь и таким образом значительно увеличили войско и восстановили спокойствие в Варшаве. На третий день Костюшко прислал мне приказание начать вербовку полка. С этого времени я уже не вмешивался ни в какие гражданские дела, но лишь только занимался военными. В несколько дней я завербовал 700 человек. Снова получил приказ придти с ними в лагерь и там их учить. Через 5 месяцев я остановился под Гроховым и там держал патрули при батареях, состоявших из 8 орудий: 4-х двенадцати-фунтовых и 4-х шести-фунтовых. Имел я и офицеров, данных Костюшко: подполковника графа Конарского, двух майоров Сосновского и Марковского, четырех капитанов, четырех поручиков, четырех подпоручиков, четырех хорунжих, одного адъютанта и семьсот шестнадцать рядовых. Затем, Совет выбрал уголовных судей и велел судить бунтовщиков и тех, кои вешали без судебного приговора. Таких обнаружено дознанием восемнадцать человек, но суд приказал повесить из них 17, а остального—посадить на пороховые. В этом числе был Конопка и много ему подобных. Уже по одному этому можно убедиться, что если бы я сколько-нибудь был причастен к этому делу, то защитился ли бы от такого наказания? О, наверное нет! Ибо там виновных отбирали из войск и судили, как преступников, при чем некоторых казнили. Следует принять во внимание и то, что там судили и наказывали даже князей, если они оказывались виновными; мог ли же бы я спастись от наказания? Там каждый строго присматривал друг за другом—не заподозреватся ли кто в каком проступке, за который подлежал бы смертной казни, и если бы такого не наказал суд, то наказала бы сама чернь. В доказательство своих слов приведу такой случай. Один из член Совета, без ведома последнего, отправился к арестованным особам. Совет сейчас же исключил его из своей среды и даже приказал арестовать, а чернь за такой малый проступок сама его повесила. Таким образом, не только я, но и каждый должен был остерегаться; там никому не спускали, но наказывали смертью. И так, государыня императрица может быть уверена, что если бы я чинил какие-либо разбои, то, конечно, не остался бы без наказания, да при том еще самого позорного, какое только было в Польше. А если бы еще недостаточно было моей справедливой исповеди,—если бы встретилось какое-либо сомнете,—сошлюсь на всех тех, которые находятся здесь, в плену, пусть они подтвердясь мое показание. Если же и им не будет дано веры, то все варшавские жители знают то же самое, что я никогда ничьей не желал смерти. Хотя я пользовался у народа большим доверием, однако, никогда никого не подговаривал на злое дело, которое могло бы вредить нему, и мне, ибо должен был бы и за них, и за себя отвечать по всей строгости, и даже, если бы мне удалось оправдаться пред светом, то я должен был бы со всею строгостью отвечать пред Богом. Я никогда не имел столь подлой души, чтобы хотеть чужой погибели. Если я привлек к себе сердца граждан, то привлек благодаря своим, самым справедливым для них, советам в делах и услугам в нужде. И вот, вся публика, после многих моих услуг, доверила мне свои сердца, а я за такое к себе отношение еще более старался ее возблагодарить.

Вопрос : Отвечай! если имел чины и должности, то где их приобрел? Я был радным в магистрате, а потом, когда началось в Варшаве, восстание, первый из магистратских “стал во главе граждан на защиту своей отчизны и встал с мужественным сердцем и оказался так же отважным в бою, как и тот, кто изучал военную тактику, и столько проявил (храбрости) с гражданами, сколько может проявить самый опытный солдат. Это видели и военные, и граждане. Вот поэтому-то и допустили меня к тем чинам и должностям, которые я имел.

Тут я окончу свое показание о делах, совершенных мною в Варшаве, а таких дел совершено при моем посредстве много и все по данным мне Советом приказаниям, кои я обязан был исполнять. О первоначальных замыслах касательно сей революции я ничего не знал, ибо к числу заговорщиков не принадлежал, поэтому, будучи допрошен в Варшаве у ген. Буксгевдена - не знаю ли чего о деньгах, которые могли быть скрыты, или о документах ИгелстромаО судьбе денег, похищенных у Игельстрома при взятии штурмом дома, в коем он жил, пишет Шлоссер: 'к чести поляков нужно заметить, что когда польское правительство потребовало, чтобы были возвращены суммы, расхищенные из дворца Игельстрома, они тотчас были выданы до копейки'
(XYII, 238).- прим. публикатора РС., ответил, что не знаю, потому что гражданскими делами не ведал. При взятии Варшавы русскими я не был, так как за несколько дней до сего получил приказание выехать в Познань. Там я был арестован пруссаками и, пробыв у них в плену месяц, по требованию Суворова, был отослан, под прусским конвоем, в Варшаву. Здесь меня арестовали и допрашивали обо всем. После трех дней ареста я был освобожден, а через три дня снова взят и отправлен в Петербург. На этом я заканчиваю небольшой отчет о всей своей деятельности и больше ничего не знаю, в удостоверение чего собственноручно подписуюсь Ян Килинский, р (адный) г (орода) В (аршавы), полковник 20 полка.


Сообщение Г. Воробьев.

Истчник: “РУССКАЯ СТАРИНА” 1895 Г. Т. LXXXIII. ФЕВРАЛЬ.

© luterm. OCR. 2009.

Материал подготовлен в сотрудничестве с сайтом Восточная литература.

наверх

Поиск / Search

Содержание

Ссылки / Links

Справка

Kilinski, (1760—1819) — польский политический деятель; в 1780 г. из Познани переселился в Варшаву, где вскоре сделался самым модным сапожником. В варшавском восстании 17 апреля 1794 г. К. принял большое участие, сделался членом временного совета и вошел в состав народной рады. Во время беспорядков 17 и 18 июня К., вместе с Капостасем, много содействовал успокоению населения. Когда летом 1794 г. пруссаки обложили Варшаву, К., назначенный полковником 20-го полка, составленного, большей частью, из охотников, участвовал в отражении пруссаков от столицы (28 августа). После сдачи Варшавы русским К. был отвезен в С.-Петербург. Во время содержания под арестом К. сочинял стихи и, по совету Немцевича, начал писать записки о пережитом. Получив свободу, К. сначала жил в Вильно, потом поселился в Варшаву, где продолжал заниматься своим ремеслом. Записки К. о восстании 1794 г. и о содержании под стражей издал, по плохой копии, граф Дзялынский (Познань, 1829), потом, по рукописи К. — Вл. Вуйцицкий (Варшава, 1831) и Жупанский (в сборнике "Pamietniki z XVII w.", Познань, 1860; здесь же обширная биография К., написанная Вуйцицким; новое изд., Познань, 1872). Не напечатаны другие "Записки" К. ("Pamietnik"), которые описывают правление Станислава Августа. Ср. также Вл. Вуйцицкий, "Cmentarz powazkowski р. Warszawa" (т. II, III). Викентий Поль посвятил К. большую поэму. На русском языке "Записки" К. в "Русской Старине" 1895 г.

Реклама

Военная история в электронных книгах
Печатные игровые поля для варгейма, печатный террейн