СОК ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО В СУЩНОСТИ,
Начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией от 1182 во 1190 год гнджры (1769—1776).

ВСТУПЛЕНИЕ

Воздав долг хвалы Господу Всезнателю и благословения его Пророку, обращаюсь к людям благородным и почтенным. Вот в чем дело. С тех пор как вселенная стала обитаемой, с тех пор как начались перевороты царств в народов, постепенно происходившие события, из века в век, вносимы были в летописи, и те, которые жили на свете после, поучались примерами несчастий, случившихся с теми, которые им предшествовали. Это не подлежать ни спору ни сомнению. Известно также, что народы, во все века и во всех странах мира, беспрестанно вели войну между собою. Но люди умные и опытные, и твердо изучавшие историю, во все века знали также, что, в то же время, благоденствие и прочность государств зависят от уменья в нужном случае жить с неприятелем в мире и дружеских отношениях. Эти люди не сомневались, что брань сама по себе—дело дурное, и, предпочитая мир войне, всегда доставляли они правительствам, которым служили, и народу Божию, драгоценные выгоды покою и безопасности. То ли дело наши государственные мудрецы! Не дал им Аллах ни ума не опытности, — чтение истории не их занятие, — и, не зная цены этому великому правилу, они, сердечные, добродушно уверены, будто первый и священнейший долг мусульманского народа — истребить неверных на всей земной поверхности или, по крайней мере, пользоваться всяким случаем, чтобы свернуть шею врагу в научать его почтению. Вот они и завопили: “Покуда не двинемся, проку не будет! Это государство мечом добыто, и мечом только может быть поддержано! У нашего правоверного султана звезда высока, мужи храбры, сабли остры: будь только у нас визирь человек набожный, благочестивый, да распорядительный как Аристотель, который бы регулярно пять раз в сутки творил со всей армией молвтву и хорошенько совершал омовения, так нам, по милости Аллаха, не мудрено завоевать весь свет: да мы, с двенадцатью тысячами отборного войска, дойдем даже до Красного-Яблока (Рима), где живет сам папа!” Эти пошлые хвастовства не доказывают ли невежества? Не похожи ли те, которые несут такую околесицу, на шутов, пересказывающих народу богатырские сказки из Гамзё-намё? Не думают ли например они, будто Красное-Яблоко (Рим)— нечто в роде тех красных как огонь молдаванских яблок, которые зовут “Руку-жжет”, и что его можно взять да съесть?... Между тем, именно такое-то пустословие, при наущениях простяков, не умеющих соображать ни каких последствий, повело нас к войне с Москвитянином, которая, начавшись в 1182 году, продолжалась по 1190 (1769—1776)! Подробное описание этой войны составит для меня предмет другого сочинения, писанного языком более торжественным, более цветистым и изысканным, и предназначенного к поучению тех, которые после нас будут жить на этом суетном свете и захотят дела прошедшие соображать с предстоящими. Здесь, по милости Всевышнего, и в угождение нескольким доброжелателям Высокой Порты,—так как дело само по себе очень важно,—я напротив постараюсь говорить как можно понятнее, и, совестливо, чистосердечно, расскажу буднишным слогом все, как что было, разделив посильный труд свой на шесть глав, с предисловием, и заключением, и назвав его Хулясё-и-Ихтибар, “Соком достопримечательного”.

ПРЕДИСЛОВИЕ.

Здесь будут изложены причины, подавшие повод к упомянутой войне.

Как народ Москва имеет столицу, и живет в странах, весьма далеких от границ наших владений, то внимание Высокой Порты давно уже было отвлечено от него. С 1130 года от бегства Пророка (1717) мир с этим народом утвержден был на прочном основании, и Москва вовсе не чувствовала склонности начинать новую войну с нами. Но, в течение четырех сот лет, душе её жестоко надоели Татары: он и жгли её дома и, среди мира, не переставали, по причине близкого соседства, действовать против неё неприязненно и наносить вред ей при всяком удобном случае. Знатокам истории известно, что Татары, именно, бывали всегда причиною разрывов нашего мира с Москвою и враждебных её предприятий против Высокой Порты. Когда наконец Татары, оставив свое толокно и свою бузу, начали покушивать борщ, и покуривать отум, запивая его чаем да кофе, эти пьяницы, натурально, сделались слабыми и тяжелыми, а между тем Москва усилилась и пожелала отмстить им за свои обиды. Таким образом в 1150 (1737) году она произвела два нападения на Крым, и, проучив Татар знать честь и меру, вступила в союз с Немцами, пошла воевать Узы (Очаков) и Хотин, и утвердила за собою славу народа храброго и воинственного. В 1152 (1739) году был заключен мир с нею под Белградом. Вскоре после того начались продолжительные войны между Немцем и королем Грандабурка. Москва, вмешавшись в эту борьбу под предлогом помощи Немцу, пригляделась к их военным хитростям, которых прежде она не знала, у Грандабурка выучилась свои маленькие пушки прилаживать к лафетам, владеть ружьем и делать разные другие штуки, вызвала к себе искусных полководцев и офицеров от Немца и от других народов, и, устроив хорошенько свои дела, силою принудила грандабуркского короля к покорности: хотя-нехотя он должен был плясать под её дудку. “Москва была незначительный народ, отзывается он: у меня она выучилась правилам войны, а потом вот и меня схватила за ногу!” Эти слова сам я слышал из уст грандабуркского короля, во время посольства моего в Берлин.

Когда, таким образом, Москва припасла у себя войск более обыкновенного, нужно было найти для них помещение. Между её соседями находилось ляхское царство, страна чрезвычайно плодоносная и обширная, но, так сказать, без хозяина, и без защиты. В течении 1176 (1763) года, посадив своего дуку в пограничной области, Курляндии, Москва впервые стала распространять свое влияние на другие народы, а в 1177 (1764), когда умер ляхский король, сын Подковолома, она, согласясь с грандабуркским королем, который наконец таки преодолел Немца, одного жившего у неё польского вельможу возвела в короли и послала править Ляхами. Ляхская земля стала мятежничать, и поднялась суматоха. Москва послала туда часть своих войск, чтобы непокорных взять на цепь послушания и чтобы в то же время найти для всех ратников корм и помещение. Когда предопределение захочет исполнить какой-нибудь из своих приговоров, так не знаешь, откуда берутся случай да обстоятельства. Вот почему, едва это злополучное войско вступило в пределы Ляхов, Кырым-Гирей вздумал поскорее отправить гонца к Порогу Счастья с представлением, что Москва нарушает договоры, и тут же случилось, что румилийскому наместнику поручили заведование Очаковым. Это подало повод к общей молве в пограничных областях, что будет война, что Высокая Порта делает приготовления. Говорили повсеместно, что Татары уже готовые сделать грабительский набег на ляхскую землю, что Москва, посадив нового короля на престоле этой земли и наводняя ее своими войсками, действует в противность обязанностям своим к Высокой Порте, и тому подобное. Эти сплетни, беспрерывно усиливаемые новыми выдумками, стали повторяться и в ведомостях. Тогда по необходимости нужно было войти в объяснения с одним старостою московской Высокой Двери при оттоманском Пороге Счастья, по имени Апрышкуф (Обрезковым). Рейс-эфендием (министром, или статс-секретарем, по части иностранных дел) числился в то время Абди-Эфенди, старик дряхлый и хворый. Он не мог вести этих переговоров. На виду, как пуп на середине живота, торчал один только человек, именно, мектубджи, или статс-секретарь при верховном визире, по части внутренних дел, Гинди-Эмин-Эфенди, которому следовательно и поручено вступить в объяснения. Он имел свидание с посланником, чтобы спросить у него о сущности этого движения войск в ляхскую землю. Староста московской Высокой Двери, по всегдашнему их обыкновению, отвечал умно и кротко: “Мир наш с Порогом Счастья цел и крепок. Наша Дверь и не думает ссориться с вашим Порогом. У нас с вами нет никакого дела, противного любви и дружбе; а есть у нас с Ляхом кое-какие распри, по вере и по государству”. Вот наш мектубджи-эфенди и раздулся; вот и начал хвастаться: “Ну, отделал же я московского старосту! Чудо, как умно я с ним переговаривался! Так и заставил его молчать!... убедил совершенно!” Между тем, вдруг скончался Абди-эфенди, и за эту знаменитую услугу пожаловали почтенного мектубджи в реис-эфенди. С того времени он уже так раздулся тщеславием, что решительно не вмещался в зале Дивана в беспрестанно говаривал: “Да кроме меня никто этих дел не знает! Один я умею вести их!”

Эти мудрые переговоры длились до бесконечности; наконец, как всегда бывает в подобных случаях, превратились в досадную распрю. Три или четыре года, мы с великим достоинством, ровно ничего не делали, — занимались нерадением, — а между тем молва усиливалась, умы воспламенялись, все кричали: “Москвитянин, вступлением своим в Польшу, нарушает трактат с нами! Надо восстать на него!” Война сделалась неизбежною. Мне, ничтожному рабу Божию, обстоятельства эти тем лучше известны, что в то самое время, по воле предопределения, я должен был, в качестве посла, следовать через ляхскую землю в барандабуркское государство.

Мир с соседними народами продолжался у нас уже лет тридцать: людей, видевших прежние походы и умеющих толком рассуждать о войне, уже не существовало, а у тех, которые еще оставались в живых, бороды, правда, имелись белые как снег, — да и видно в мельнице мукой запылились, — потому что уж наверное не от ума они у них поседели: чуждые всякой опытности, неспособные сообразить ни каких последствий, привыкшие жить со дня на день не думая о завтрашнем, эти шуты полагали, будто идти в поход то же что идти на прогулку. “Что тут мудреного?” говорили они: “врага еще нет в поле; крепостей для осады не предвидится; в три месяца сходим, в другие три воротимся; пойдет производство в чины, а там и дележ добычи; слава Аллаху, войска у нас много, казны много; головы только нет!” Распалив свои черепы такими рассуждениями, они увлекли и падишаха, в смысле которого все говорили. Тогдашний верховный визирь, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, был человек знающий и деловой: он служил при отце своем Абдаллах-Паше, бывшем в походе 1150 (1737) года секретарем под Бендерами, хорошо понимал управление военною и провиантскою частью, тридцать лет сряду наблюдал и разведывал, знал все способы и правила Москвитянина употреблять в дело вооруженную силу, и, естественно, не одобрял этого предприятия. Он вздумал оказать сопротивление. За это, в месяце ребие-первом 1182 (в июле 1768) года, его и удалили от должности, и печать государства была отдана айдынскому мухасылю, Силихдару-Гамзе-Паше, который таким образом достиг наконец цели своих надежд и желаний.

С той минуты быстро начали обнаруживаться худые приметы, предзнаменовывавшие неудачу этого несчастного походу. Первою дурною приметою было свержение такого опытного, знающего свет, визиря, каков Мухсин-заде. Второю — назначение верховным визирем такого бестолкового человека, каков Гамзе-Паша. Третьею — то обстоятельство, что у Эмин-Паши, человека нового, неизвестного, больного, который вдруг попал в полководцы, начали пухнуть ноги, когда он приехал в Адрианополь. Четвертая дурная примета — сбор стотысячной армии без всяких предварительных мер к обеспечению её продовольствия. Пятая—избиение, в день выступления из Стамбула, многих честных христиан, под несправедливым предлогом наказания этих несчастных за то, что они осмелились, из любопытства, смотреть на Священное Знамя пророка: ханжи и дураки утверждали, будто христианам и жидам это непозволительно. Шестая — определение к должности главного квартирмейстера какого-то сумасшедшего, по имени Тагир-Аги, осла, который неба от земли различать не мог. Седьмая — взятие с собою необыкновенного числа тяжелых орудий, — сорока или пятидесяти огромных осадных пушек, — тогда как неприятельская земля Бог-весть где находилась и армии никаких осад не предстояло: следствием столь чудесной предусмотрительности было единственно то, что буйволы, тащившие эту грозную артиллерию, погибли от голоду, и пушки, разбросанные повсюду, бесполезно пропали. Наконец восьмая, и самая скверная, примета — выступление в поход в самое неблагополучное по звездам время, именно, когда планета, под которою родился царствующий султан, начинала вступать в созвездие Рака!....

К этому должно еще прибавить меры, доказывающие совершенное отсутствие правительственного соображения.

Один беглец из Ляхов, бродяга, по имени Путускй (Потоцкий), прибыл в Стамбул с ватагой человек в пять сот своих последователей, и отдал себя под защиту Высокой Порты. Этот Путуски привез с собою какие-то бумаги, в роде доверительных грамот, с большими красными печатями на манер франкских, и жаловался на Москвитянина: “Ляхская, дескать, республика с давнего времени состоит под покровительством Высокой Порты, и, по условиям карловицкого мира, она независима: никто не должен угнетать её; а между тем Москва разоряет нашу землю: просим явить к нам милость!” Но дознано опытом веков, и известно, что люди, спасшиеся из рук правосудия и ищущие защиты у других правительств, всегда бывают лица ознаменованные за свои дурные дела печатью отвержения и крайне неблагополучные, и что те, которые принимаются их покровительствовать, накликают врага на свое государство, непременно подвергают себя бесполезным бедствиям. Таков был конец покровительства, оказанного покойным султаном Илдырым-Баезидом багдадскому владетелю Ахмеду-Джелаири, который спасся к нему от Кара-Юсуфа, предводителя Чернобараньих Турков. Так пострадал, ныне в раю обретающийся, султан Сулейман, когда в 954 (1547) году взял он под свою защиту беглого ширванского хана, Казы-Мирзу. Так навлекли мы на себя продолжительные войны с Ляхом за то что, в 1079 (1688), при султане Мухаммеде IV, казак; Дурашапку (Дорошенко) пожаловали бунчуг и знамя. Так наконец попали в напрасные хлопоты, когда, в 1122 (1710) году, шведский король, уповая на наше покровительство, забрался в Бендеры, за что Дели-Петрун (Петр Великий) сделал нашествие на исламские земли. Бродягам не должно оказывать никакого снисхождения. Какую пользу принесло покровительство этому поганому Ляху, Путуски? На него, да его приверженцев, выдано от правительства около сорока мешков денег в виде ежемесячного жалованья; сверх того, в разные времена, заимообразно отпущено ему из собственной казны султана до семидесяти мешков: и между тем он ни к чему не пригодился!

Второе доказательство непрозорливости являют меры, принятые относительно к татарскому хану. Когда Москва овладела Крымом, у нас принялись соображать, и сообразили, что Татары могут пригодиться на берегу Дуная; и сперва Селим-Гирею, а потом Максуд Гирею, были оказаны почести от Высокой Двери. Наконец им велено отправиться в ту сторону, с тем чтобы они охраняли правый берег Дуная и, если возможно, отрядами в две или три тысячи человек делали нападения на неприятеля, при появлении его на левом. Между тем у этих обоих Гиреев не было и ста человек настоящих Татар, способных нести военную службу. Тот и другой набрали к себе, в Румилии, по триста или четыреста негодяев, висельников сорвавшихся с веревки, и с ними явились, чтобы заготовленное на полгода продовольствие пожрать в сорок дней времени и разорить казну, которая истратила до пятидесяти мешков денег на жалованье, да на сахар и на корицу, для дорогих гостей.

Устройство армии представляет третий пример удивительного соображения. На эту войну совершенно достаточно было для начала, тридцати или сорока тысяч войска. Но наши распорядители разочли, что с большою армией они сделают большое дело, и набрали более ста тысяч человек. На бумаге очень легко снарядить какую угодно армию: на это довольно пяти или десяти дней; стоит только тысячникам выдать по восьмидесяти мешков денег, а в именных списках янычар и латников показать сорок или пятьдесят тысяч имен. Но когда пятьдесят тысяч наличных солдат соберутся в одном месте для выступления в поход, им нужно дать десять тысяч палаток, и для каждой палатки надобно выставить от трех до пяти вьючных лошадей. На пятьдесят тысяч человек требуется не менее пятидесяти тысяч верблюдов, лошадей и лошаков. Всей этой толпе скота и народу необходимо, каждые сутки, доставить продовольствие, — а нет хлеба, нет корму, один день, — так вот и мятеж! По этому положению очень трудно продовольствовать стотысячную армию. В поход 1150 (1738) года, когда армия зимовала в Баба-дагы, киле ячменю, как сказывают оставшиеся в живых свидетели, продавалось по пяти денег: подари, бывало,—никто не благодарит. А теперь, уже в день выступления из Стамбула, голод протянул между солдат свою тощую шею, и в хлеб стали подсыпать проса. По естественному порядку вещей, голод следует за походом, а за голодом чума: в этот раз, напротив, все три бедствия явились разом. Когда армия прибыла в Исакчи, тогда только первые увидела она сухари: для изготовления их, квартирмейстеры брали старую муку, пролежавшую в амбарах лет сорок и похожую на известку, и найденные тут же старые сухари, черные как земля; они терли все это вместе, смешивали со свежею мукою, и как на всех станциях амбары и хлебные печи искони устроены в земле, то и не надобно было далеко ходить за землею чтобы подбавлять её в тесто сколько душе угодно. Из песку хлеба не испечь! Тот, который давали народу, совершенно был похож на сушеную грязь. Делать нечего: поневоле пришлось питаться этими сухарями; в те, которые питались ими дней десять, в Хан-тепеси простясь со светом, легли в свеженькие могилы, вытянулись, и уснули навеки. Как с тех пор они уже не давали о себе извевстия в свои команды, то десятники и ротные головы янычарские с сокрушенным сердцем прочитали им отходную, говоря: “Их жалованье нам останется! Они — мученики!.... погибли, бедняжки, за веру, идучи сражаться с неверными!” Эта смертность породила чуму. Язва быстро начала распространяться между народом; и тогда, за жертвами голоду, последовали в могилу и те, которые ели несколько лучший хлеб.

Из Хан-тепеси притащились мы с верховным визирем в Бендеры. Жившие там мусульмане с первого слова встретили нас приветствием: “А вы зачем сюда пришли?... Да нам самим есть нечего!” Через десять дней после нашего прибытия, цены на съестные припасы так возвысились, что за один маленький хлеб мы платили по сороку серебряных денег. Простояв восемнадцать дней в Бендерах, воротились мы в Хан-тепеси в крайнем расстройстве.

Коротко сказать, слишком многочисленное войско — без врага, само себе враг, а для государевой казны, оно — сущий разбойник. Себе враг оно до такой степени, что от нищеты и недостатку в продовольствии, бежит еще до появления неприятеля. Между тем у каждого янычарского тысячника, по именным спискам, числится тысяча человек солдат, и он крепко держится привычки ежемесячно получать из казны жалованье на полное число людей, тогда как с ним не пришло и половины этого. Но положим, что “тысяча” значит ровно “пять сот”. Спустя сорок дней, из этих пяти сот непременно разбредутся четыреста, под предлогом отыскивания пищи. При тысячнике, подчиненных и служителей всего налицо человек сто, не более, — а между тем, бездельник, требует выдачи жалованья на целую тысячу: заплати ему деньгами или, вместо денег, убеди принять хлебом из амбаров, в казне всё-таки не останется ни копейки. Вздумай спорить, — эти люди сейчас начинают кричать: “Визирь — болван! Главный казначей — плут! Список войскового писаря, янычарского аги — верный, справедливый документ! По нему надлежать производить все отпуски и уплаты. Кто смеет оспаривать гое верность?”... И пошли мятежничать!

---