СОК ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО В СУЩНОСТИ,
Начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией от 1182 во 1190 год гнджры (1769—1776).

IV.

Первый год визирства Мухсин-заде-Мухаммед-Паши.

В рамазане 1185 (декабря 1770), Мухсин-заде-Мухаммед-Паша, как мы сказали, торжественно принял Священное Знамя и вступил в должность верховного визиря, в Шумле. Весна приближалась. Между тем у Высокого Порога окончательно решено употребить посредничество Немца и Грандабурка. Уже пять или шесть месяцев не происходило никаких неприязненных действий. Но, до приступления к переговорам о мире, надлежало заключить перемирие на берегах Дуная и в Архипелаге. С этою целью, один из начальников отделений Дивана, Абдулькерим-Эфенди, отправлен в Юрьево (Джурджево), а управляющий чинопроизводством, Мустафа-Бей, на острова Наксос и Парос, в главные сборные места Москвитянина в Архипелаге. Условия перемирия подписаны, и, вслед за тем, из государственных чиновников, прежний реис, Осман-Эфенди, а из улемов, или законников, шейх Софийской мечети, Ясенджи-заде, назначены уполномоченными. Старосты немецкой в грандабуркской Дверей при Высоком Пороге приняли на себя звание посредников. На приготовления их к отъезду издержано несколько мешков денег, и все они, с суетным великолепием, прибыли в Адрианополь в ребие-втором следующего года (июне 1771). Москва также назначала уполномоченного: им был один знатный человек, по имени Орлуф.

Обе стороны разбили свои палатки, друг против друга на левом берегу Дуная, между Юрьевым в Ибравлом. Но, когда, по древнему обычаю, наступила минута открыть переговоры, Москвитянин сказал: “Наша Дверь самостоятельна и не нуждается в посредничестве никакой другой Двери; дело наше с Высоким Порогом решим мы сами.” Таким образом посредники и не являлись в заседания.

Переговоры начались между Орлуфом и Апрышкуфом с одной стороны, и Осман-Эфенди и Ясенджи-заде с другой. Орлуф и Апрышкуф откровенно и повторительно твердили, что главною точкою подпоры всего рассуждения о мире должна быть независимость Татар от Высокого Порога, и что, покуда эта статья не будет решена, никакой трактат не состоится. Осман-Эфенди возражал на это: “Как вам не стыдно держать такие речи! Независимость Татар по нашему закону — вещь непозволительная. Мы имеем приказание кончать этот вопрос деньгами.” В течение сорока дней было три или четыре заседания. Орлуф постоянно требовал, чтобы независимость Татар была принята в основание переговоров, объявляя, что без нее ничего не будет. Осман-Эенди, удивительный мастер на аргументы, говорун, пустомеля, лицо зловещее, тщеславившееся быстродвижностью своих челюстей, питал с своей стороны надежду, что он, повторяя — “Денег не берет?.... дело не пойдет!” — этого роду прибаутками, Москвитянина утомит и переуверит. Но, в подобных делах, Франки, те есть, Европейцы — народ чрезвычайно твердый и медлительный: хоть жерново верти им на голове, с толку не собьешь этих людей! Красноречие Осман-Эфевди производило в них точно такое же действие, как будто он играл им на дудке. Наконец он рассердился: “Что хотят они сказать этим?” вскричал наш уполномоченный: “что это за политика! Да это совсем не политические суждения, да за Аллахов завет вся Анатолия поднимется!.... вселенная будет вывернута вверх ногами!” Когда он стал отпускать эти бессмысленные угрозы, Франки, не выходя из предмету, и только удивляясь таким несообразностям, спокойно заметили: “Сказать, что этот эфенди — сумасшедший человек было бы неучтиво. Мы этого не говорим. У него есть ум; только, призваться, его ум не похож ни на один из умов, какие мы знаем.” И, потеряв надежду на удовлетворительное окончание дела Орлуф начал сбираться к отъезду туда, откуда приехал.

Осман-Эфенди находился, впрочем, в чрезвычайно затруднительном положении. Ему было известно, что независимость Татар противна и мнению и верованиям обоих казыль-аскеров начальников законоведственной части. Окажи он малейшую склонность к признанию этой независимости, казыль-аскеры как раз сказали бы — “Этот интриган подлежит удалению от должности”,— и на придачу сочинили бы письменную юрисконсультацию о том, что ему, по закону, следует еще снять голову. Это Осман-Эфенди знал так верно, как будто сам собственною рукою положил их бумагу в свой карман. Следовательно, он и не чувствовал никакой охоты продолжать переговоры: настойчивость противной стороны на этой статье представляла ему средство поскорее воротиться к Порогу Счастья и удостоиться чести личной беседы с падишахом, убежищем мира, и он, не испрося позволения ни у верховного визиря ни у Стремени государева, через двадцать или тридцать дней снял свои палатки и возвратился прямо в Юрьево.

Узнав об этом, Мухсин-заде-Мухаммед-Паша быль крайне опечален, во-первых, тем, что цель переговоров не была достигнута, во-вторых, расторжением перемирия, которое представляло случай собрать новые военные силы. Он не знал что делать. Несколько человек умных людей составили совет между собою, и решили, что, хоть Орлуф и уехал, маршал остается здесь; он то собственно, еще со времени визирства Халиль-Паши, более всех желает мира: следовательно, написав письмо к нему, можно еще исправить дело. Согласно с этим заключением, прежде чем Осман-Эфенди из Юрьева переправился на правый берег Дуная, верховный визирь написал к маршалу письмо, в котором было сказано: “Наши уполномоченные испортили благое дело: гораздо было бы лучше — продлить перемирие и, назначив новых уполномоченных, обоюдное желание привесть к благополучному окончанию.” Маршал, человек кроткий, понимая, что мир выгоден для обеих сторон, сказал — “Это умная речь!” — и согласился на продолжение перемирия.

В этом промежутке времени, с разрешения Стремени, новый уполномоченным был назначен тогдашний реис, Абдур-раззак-Эфенди. Взяв с собою двух начальников отделений Дивана, Пенаг-Сулейман-Эфенди, этот государственный сановник, из Юрьева, с блестящим поездом, прибыл в Бухарест и имел тотчас свидание с Апрышкуфом. Наступление зимы позволило продлить перемирие еще на шесть месяцев. Начались переговоры о мире. Москвитянину, несмотря на все его победы, война наскучила: он искренно желал примириться, и в течении четырех месяцев все статьи трактата были решены без затруднения. Но наконец дело опять дошло до одной несчастной независимости Татар.

— Мы дадим сорок, даже пятьдесят тысяч мешков денег, сказал Абдур-реззак-Эфенди: отступитесь от этой неблагопристойной речи!

— Нельзя! отвечал Апрышкуф. Мы дали Татарам слово, что сделаем их самостоятельными, и слова нашего изменить не можем.

Но он не мог преклонить Абдур-раззака, и потребовал сорокадневного сроку, чтобы отнестись к своей Двери и испросить разрешения. По истечении этого времени, Апрышкуф, вынимая из кармана бумагу, сказал:

— Вот пришел ответь из Путурбурка. Мы не хотим от вас ни гроша денег, но вы должны отказаться от верховной власти над Татарами. За то мы сделаем вам другие уступки. Самостоятельности Татар мы требуем для того что, пока они состоять под вашим покровительством, нам нельзя спокойно у себя жить: надеясь на вашу защиту, они всегда готовы причинять вред нам. Это беспрестанно подает повод к ссорам с Высокою Партою, и равно невыгодно для вас как я для нас. Не говорите, будто мы имеем в виду овладеть Крымом. Крым теперь—в наших руках: однако ж мы отдаем его! Если б мы не захотели оставить Крыма, вы не могли бы отнять его у нас; но в таком случае, с одной стороны, примирение с вами сделалось бы затруднительным, с другой, мы принуждены были бы послать туда сорок или пятьдесят тысяч войска для занятия всех крепостей, а это нам не сходно. Мы оставим Крым, оставим все острова в Архипелаге и все области, завоеванные нами в здешней стороне, и уйдем восвояси. Мир наш с вами будет прочен: иншаллах, если угодно Аллаху, до дня преставления света не случится причины к ссоре! За что ссориться? Нашего государства нам достаточно!

Ответ был решительный, и Абдур-реззак-Эфенди эти условия показались благодатью Божиею, потому что предложение, неоднократно сделанное неприятелю, удовлетворить его за независимость Крыма пожертвованием пятидесяти тысяч мешков денег, было решительно непостижимое. Наш уполномоченный, списав слова Апрышкуфа, представил их с своим мнением верховному визирю Мухсин-заде и бывшие при нем янычарские аги и государственные сановники вполне одобрили его соображения. “Пятьдесят тысяч мешков выговорить легко”, рассуждали они: “но найти их весьма трудно. Когда Татары будут независимы, неужели от этого произойдете более вреда для Высокой Порты нежели от нынешнего занятия Крыма победоносным неприятелем? В течении времени все может прийти в прежний порядок; теперь, главное в том, чтобы поскорее запереть дверь раздоров. Надо принять эту сделку. Большего благополучия и желать нельзя!”

Разсуждения их были совершенно основательны. Дело в том, что если бы мы еще десять лет воевали, то лучшего мира никогда бы не могли заключить: это было ясно как день, и верховному визирю, по-настоящему, следовало тотчас представить государеву Стремени, что выгоднейших условий и вообразить не возможно, что они приняты им и военным советом, что слово дано и дело кончено. Но Мухсин-заде, человек мнительный н чрезвычайно дороживший своим визирством, полагая, что эта сделка не может не понравиться Убежищу Mиpa, вздумал послать ее в Стамбул. Донесение уполномоченного было отправлено к Порогу Счастья с Ата-уллах-Беем и прочитано в совете, происходившем в присутствии падишаха. К несчастно, тут же находился Осман-Эфенди: этот негодяй, сущее божеское попущение, был там для всех сума ума, и начал врать да хвастаться: “Я Москвитянина видел своими глазами! Я хорошенько ощупал его пульс. Это пустой мир!” Своим цветистым языком и несколькими раззолоченными фразами лести, этот человек смутил светлый разум Убежища Mиpa. Казыл-аскеры поддержали его, воскликнув оба в один голос: “Упаси Аллах!... независимость Татар!... да это ужасный грех!” И, в заключение, все закричали: “Нельзя! Нельзя! В народе непременно вспыхнет усердие за веру! Гяура мы еще на славу отделаем саблей, и тогда заключим такой мир, какой нам самим будет угоден!” Один только великий муфтий хранил молчание: он был убежден, что мы не выторгуем у судьбы ничего лучшего, но, видя, что совет одобряет другую меру, не мог один всем сопротивляться.

“Нельзя! нельзя!” было ответом, с которым Ата-уллах-Бей возвратился в главную квартиру. Визирь тот час сообщил решение нашему уполномоченному, и тот, передавая печальное известие Апрышкуфу, извинился перед ним в обмане общего ожидания. “Прощайте”! сказал ему Абдур-реззак: “ступайте обратно откуда приехали!” Сам он воротился в Русчук, и отправился в главную квартиру, где по неволе должен был ободрять всех и говорить, будто неприятель находится в стесненном положении. “Чума, уверял он, истребляет множество гяуров; они теперь слабы, и есть надежда, что вскоре сами откажутся от независимости Татар.” Таким образом осуществление надежд должно было отложить до следующего года, или, как сказал один из наших поэтов:

Кюша’ди гунче’-и-диль калды’ бир бегара’ дахы’, —

“Раскрытие почек розана сердца еще раз осталось до будущей весны”.

Мир, и по закону веры, и по логике, есть дело похвальное в нравственное: не только побежденные, но даже в после самой блистательное победы, правительства обязаны не упускать случаев к восстановлению согласия и дружбы с соседними народами, и опыт постоянно доказывает, что примирение и первое удобное время никогда не вредит делам государства; напротив, доставляет ему бесценные выгоды в огромные преимущества. Надобно видеть, что такое поход и война, — сколько в это время несут потерь жители всех состояний, — сгоняется подъемный скот для армии, — как тащат тяжести и гибнут под нами лошади и верблюды, — пустеют и разрушаются дома в селах а городах! Ничего этого не видали и не знают наши стамбульские политики; и что же прекрасного сделали они, с своим коробом хвастливых возгласов “Саблей гяура! Саблей! – усердие за веру! —мусульманский фанатизм!”—и тому подобными вздорами? Они сделали только то, что с неба посланное, благое для рабов Божьих; дело невежественно испортили и отсрочили на неопределенное время! Если бы согласно тому, как писал маршал после картальского несчастья, позволено было Халиль-Паше вступить с ним в переговоры о мире мы предупредили бы бездну бедствий; в это время Крым еще не был покорен неприятелем и о независимости Татар не могло быть речи. Равным образом и во время переговоров, веденных Абдур-реззаком, неприятель был утомлен нашим упрямством, и, — даром, что он отказался от денежного вознаграждения, — по собственному его признанию, если бы его тогда решительно прижали, с искренним желанием примириться, дверь войны и раздоров могла бы быть затворена: мы не издержали бы понапрасну ста тысяч мешков денег на новые неудачные кампании и не были бы доведены, спустя два года, до печальной крайности заключать мир поневоле. Но хорошо говорит пословица: “где много петухов в деревне, там утро всегда наступает поздно”. Слава Аллаху, и государь и его наместник у нас полновластны: когда дело, по их мнению, было право и основательно, так им следовало, тому или другому, своей личною волею или властью как ножом отрезать все трудности. Какая нужда заглядывать кругом во все рты в искать советов у встречного и поперечного? Разногласящие понятия целой толпы людей сложить в один ум очень трудно. Когда случай упущен из рук, тогда остается только раскаиваться да восклицать, по старому обычаю: “Судьба!.... видно, так было предопределено!” Священной памяти Абд-эррахман-ибн-Ауф, один из избранных товарищей Пророка, обладал огромным богатством, которое приобрел он посредством торговли; когда у него спрашивали, какими путями нажил он столь значительное состояние, он обыкновенно говаривал в ответ: “Живым товаром я не торговал никогда; в долг ничего не отпускал; видя выгоду, не разбирал, велика ли она, или мала”. А можно ли оспаривать ту истину, что нет торговли прибыльнее мира? От мира никто еще не нес убытку. Если же это справедливо, то, когда представляется малейший случай к мировой сделке не грех ли пропустить его медля и откладывая? Тысячи несчастных опытов, происшедших от такого образа действия, можно было бы привести из летописей. Довольно вспомнить события борьбы возникшей в восьмом веке гиджры между Абу-Исхаком и Музяфферидаши; бедствия, которым подвергались хорасанский султан Абу-саид-Гурекани и багдадский владетель Джиган-шах, за свое упрямство в войне с современником ныне в раю обретающегося султана Сулеймана-Завоевателя; падение караманской династии, отличавшейся своей склонностью к беспрестанным нарушением мирных договоров, и тому подобные незабвенные примеры, которым счету нет в истории. Все эти примеры суть как бы поучения, ниспосланные людям благодатью Господа Истины, и для тех, которые умеют поучаться ими, ясно и очевидно было, что, и в настоящем случае, кроткие и умеренные письма и предложения врага вовсе не означали ни его слабости ни страху. Напротив, они показывали только то, что христианские государства читают книги древних мудрецов, особенно, увещательное послание Аристотеля к Александру Великому, где излагается правило, что когда мир возможен, то война неприлична и непозволительна, и что они всегда и во всякое время руководствуются этим правилом. До такой степени умеют они предпочитать мир войне, что, не только после картальского дела, где мы были на голову разбиты в рассеяны, фельдмаршал письменно предлагал Халиль-Паше помириться, но, как известно, даже в после сражения при Козлудже приезжал посланник сказать покойному Мухсин-заде: “Вот мы и теперь, после такой знатной победы, не отрекаемся от нашего слова! Мы по прежнему желаем мира. Миритесь!” Словом, если взять шесть или семь столетий сряду и рассмотреть во всех летописях знаменитые раздоры, происходившие в течении этого времени между различными правительствами, то повсюду окажется, что выгода постоянно оставалась на стороне тех, которые предпочитали меры кротости и миролюбия. И наоборот, мы видели на самих себе, чем кончились затеи наших мудрецов, которые, не зная ни натуры судьбы ни обстоятельств сопровождавших прежние разрывы и примирения, ни цены сделки, насилу заключенной с тысячью хлопот Абдур-реззаком в Бухаресте, вздумали судить и рядить наобум: “Быть так, как нам хочется! Действовать непреклонно! Мириться на чистоту, без фальши в плутовства!” — Пожалуй! Но сперва переделайте судьбу на свой образец; а в книгах написано, что во время борьбы между Его Присутствием Алием, зятем и законным наследником Пророка, и Моавией, мятежным посягателем на его престол, мужи мудрые, знавшие по опыту натуру судьбы, сказали непреклонному в своих правах халифу: “Повелитель правоверных! не извольте упрямиться. Судьба ведь создана по образу человеческого ребра: она крива! Погнешь, изломается! Надо осторожно употреблять ее в том виде, как она есть.” Коротко сказать, когда судьба не благоприятствует правительству или частному лицу, и из первых опытов видно, что она и дальше благоприятствовать не намерена, так уж тут нужно действовать, не по своим богословским теориям, а по арабской пословице, которая говорит: “Складывай холст по складам!” Даже и грубые Туркменцы, которые эту пословицу перевели на свой язык словами — “По спине подбирай вьюки”, — очень хорошо постигли, что практику всегда должно предпочитать теории.

В чем сила? Опыт показал, что отменить существующие договоры весьма нелегко, а оружием вытеснить врага из Крыма, по-видимому, и чрезвычайно трудно. Пока вы рассуждали да спорили, Москва — не доведи Аллах, в другой раз! — подступила к Очакову, а из окрестностей Хотина протянула ногу через всю Молдавию в Буджак. Явно и несомненно было, что одно уже это наделает вам ужасных хлопот, когда захотите вы проводить ее отсюда. Следовательно, в отношении к крымским делам, вам не оставалось ни какого другого спасения кроме любезности и ласкательства. После письма фельдмаршала, надлежало тотчас вступить с ним в сношения, и, не смешивая содержания манифеста о войне с делом Шагин-Гирея, отвечать кротко и смиренно:“Кровопролитие, о котором упоминается в нашем послании, также и по нашему закону — вещь богомерзкая и отверженная. Мы тоже любим покой и доброе согласие. Выбор хана, по существующему трактату, предоставлен самим Татарам. Как скоро ханом не будет человек беспокойный и пронырливый, обе стороны, бесспорно, извлекут равную выгоду из этого условия. Но Шагин-Гирей подал уже повод к беспорядкам: он производит мятежи между Татарами, и смущает дружески отношения двух держав. Можно быть уверенным, что и вперед одна часть татарского народа будет признавать его своим повелителем, другая непременно будет отвергать, и что этот человек составит собою постоянное препятствие к полному и совершенному согласию, к которому стремятся оба правительства. Поэтому необходимо, чтобы Россия, дружбы и любительства ради, благоволила отказаться от поддержания Шагин-Гирея. Пусть на место его, Татары выберут другого: со своей стороны, Высокая Порта с удовольствием утвердит нового хана, кто бы им ни был, а все условия трактата останутся к соблюдению в прежнем виде. Эта мера, самая приличная достоинству обоих правительств, будет и самая благодетельная для вверенных им народов Божиих.” Если бы так отвечал в свое время, мир был бы тут же заключен без больших затруднений. Но, теперь, вывести Москву из Крыма посредством любезностей — было претрудное дело! При настоящих обстоятельствах, оставалось только надеяться что Шагин-Гирей, хворый, слабый, разбитый параличом, по милости Аллаха долго не проживет на этом суетном свете, или что судьба, каким-нибудь случаем, уберет его со двора, подобно как в 1182 (1764) году вдруг убрала Дели-Кырым-Гирея, который наделал столько шуму в 1178. Если бы на это последовало милосердие Божие, то, по методе лечения хронических болезней, постепенно и мы излечили бы наши крымские раны. Станем твердо уповать на милость подателя всех благ, что таким образом все в этом краю придет в прежний порядок и случившееся от войны бедствие неприметно устранится тихими и легкими средствами.

---