Глава V

Польская война

[1792]. Вскоре по объявлении и торжестве мира получил я отпуск и отправился в Могилевскую губернию к отцу моему, получившему отставку, причем пожаловано было ему по смерть восемьсот душ в Белоруссии, куда он на житье и переехал.

Отец мой меня встретил некоторым для меня прискорбным выговором: "Хорошо ты пишешь реляции (ибо я ему писал о происшедшем со мной в мачинской баталии). Но в реляции, припечатанной в газетах, того нет; каждый, кто отличился, всякий именован, но ты с прочими помещен в списке, что был примером храбрости и мужества; рекомендованные награждены орденами, золотыми шпагами с надписью "за храбрость", а тебе с прочими назначен одобрительный лист за подписанием кн. Н.В. Репнина". Больно мне было услышать таковой выговор и несправедливость, от начальства мне оказанную; но, к счастию моему, кн. Г.С. Волконский при отъезде моем в отпуск, как он был корпусной мой командир, дал мне аттестат с прописанием всего, до меня касающего во время мачинской баталии. Показав оный отцу моему, я достаточно его удостоверил, что писал я неложно и не был самохвал.

Полк десятибатальонный Екатеринославский был раскассирован и остался по-прежнему в 4-х батальонах, как и все прочие гренадерские полки; офицеров и нижних чинов разместили по другим полкам, а штаб-офицерам велено прислать в военную коллегию прошения, кто в какой полк пожелает быть помещен. Для чего я и отправился в С.-Петербург, и так как кн. Репнин был там, то и хотел просить его утвердить своим подписом аттестат, данный мне кн. Волконским, по которому мог бы я требовать награждения.

Прибыв в С.-Петербург, увиделся я тогда с служившим при банке И.С. Захаровым, по соседству деревень отца моего сделавшимся ему коротким знакомым. Когда сказал я ему о причине моего приезда, то он говорил мне, что он хороший приятель Панкратьеву, управлявшему канцеляриею князя Репнина, и просил вверить ему мой аттестат для показания и требования от него совета, как с ним поступить. Я не расчел, что Панкратьев, писав реляцию, не захочет признать свою ошибку, и без малейшего сомнения аттестат ему [Захарову] отдал.

На другой день приезжаю к Захарову, который мне сказал, что Панкратьев удивляется данному мне аттестату кн. Волконским, ибо-де он вас не рекомендовал. Несмотря на то, решился я ехать к кн. Репнину и с самим им объясниться, что на другой день и исполнил. Приехал я поутру к князю часов в десять; пред кабинетом его Панкратьев меня встретил и спросил, что мне угодно. Я ему сказал о моей претензии; но он, как и Захарову, говорил, что кн. Волконским я не рекомендован, и просил идти с ним в канцелярию. Пришед туда, показывает рапорт кн. Волконского, в котором он рекомендовал лично только при нем бывших, но что он утверждает в донесении справедливую рекомендацию карейных командиров. Тогда я сказал: "Посмотрите рапорт карейного моего командира". В котором он [Панкратьев] увидел, что рекомендация мне во всем согласна с полученным мною аттестатом. На это Панкратьев сказал, что делали представления к награждению только тех, кого корпусные командиры рекомендовали лично. "А затем вы получить не можете более ничего", - прибавил он. "Как бы то ни было, - сказал я, - прошу о мне доложить его сиятельству; по известной его справедливости, он не откажет удовлетворить в моем требовании".

Панкратьев вошел в кабинет к князю [и], быв там с четверть часа, позвал меня к нему. Как скоро я вошел, то князь, не дав мне вымолвить ни слова, сказал: "Здравствуйте, мой друг; это вы, который мною в мачинской баталии посыланы были атаковать гору? вы то исполнили как храбрый офицер и добрый слуга ее величества (и выхвалял меня минут с пять). Да вы, мой друг, и награждены". - "Ваше сиятельство, я видел себя в списке награжденных одобрительным листом". - "Как, мой друг, вы этим недовольны? Разве не все равно, ордена, шпаги? - все то не что иное, как благоволение монаршее, то же, что и листы, а вы хотите быть вывескою вашей храбрости. Благоразумному человеку довольно, когда уже знает, что его имя и служба известны государыне; вам более ничего не надобно, и нет надобности ни в каком аттестате. Простите, мой друг, я не имею более времени быть с вами; спешу во дворец; а когда случай приведет нас быть вместе на ратном поле, зная вашу способность, мужество и ревность к службе, не примину вас употребить как отличного штаб-офицера".

Вот чем кончилось мое объяснение с человеком, слывшим так справедливым, как древний Аристид. Итак, не оставалось мне ничего более делать в Петербурге. Я определился в Козловский мушкатерский полк, которым командовал ко мне хорошо расположенный полковник И.Н. Ракосовский, и который давно просил меня перейти к нему в полк. Я спешил уехать, ибо с Польшею начиналась война, и Козловский полк уже пошел к границе в отряд генерал-поручика графа Мелина.

Возвратясь к отцу моему, снабдившему меня всем потребным, отправился в полк, которого уже нашел в Новогрудке, Виленской губернии, и, к сожалению моему, не поспел к неважному делу, бывшему при местечке Мир.

Войска вступили в Польшу разными отрядами: генерал-поручик Ферзен со стороны Рогачева; генерал-поручик граф Мелин со стороны Толочина. Со стороны Лифляндии и Полоцкой губернии [вступили] два отряда; все оные под главным начальством Мих<аила> Никит<ича> Кречетникова.

Вся Молдавская армия, под главным начальством генерал-аншефа Мих<аила> Вас<ильевича>Каховского, переправясь через Днестр в Могилеве, вступила в Польшу; авангардом оной командовал г<енерал>-м<айор> гр. Ираклий Ив<анович> Морков, а под ним флигель-адъютант императрицы гр. Вал<ериан> Александрович> Зубов. Таким образом, со всех сторон теснили поляков.

Авангард Молдавской армии отделился на большое расстояние от главного корпуса; как презирали поляков, то сразиться с ними было единодушное всех рвение, думая, что при появлении наших войск они тотчас побегут. Но известный польский генерал Костюшко, служивший волонтером в Америке Соединенных Штатов, когда они отложились от Англии, был мужественен и опытом научен в военном искусстве. Узнав, что русский авангард далеко отделился от армии, с значительными силами остановился [он] у Мурахвы. Гр. Морков, не имея достаточного сведения о силе неприятеля, атаковал оного; сражение сделалось упорно, и уже наши стали ослабевать, потеряли много людей и были в опасности быть разбитыми, как, к счастию, обоз авангарда стал показываться из-за горы в пыли. Костюшко, думая, что то идет вся армия, и не быв в силах с оною сразиться, отступил. За сию мнимую победу гр. Морков и все, с ним бывшие, осыпаны награждениями, вместо того чтобы за самовольное отдаление на большое расстояние от армии, подвергая весь авангард опасности быть истреблену, должны бы быть отданы под военный суд. Но тут был брат фаворита, молодой человек с пылким желанием отличиться, вот и вся победа. Последнее было дело той армии под Дубенкой, где Костюшко взял хорошую позицию между болотистыми дефилеями , укрепив оные флешами. Поляки защищались храбро; решил дело полковник Паленбах с Елисаветградским конноегерским полком; он овладел сими укреплениями, но сам был убит. После сего вся армия безостановочно шла к Варшаве. С другой стороны граф Мелин и Ферзен, имев небольшое дело под Мстивовом, дошли до Буга, где получили известие от Каховского, что с поляками война кончилась, и чтобы Кречетников с своими отрядами остановился. Вскоре войска наши заняли Варшаву, и конституция [была] уничтожена.

Действительный тайный советник Яков Ефимович Сивере [был] сделан чрезвычайным послом в Польше на место Штакельберга. Каховский был оставлен начальником всех войск в Польше и пожалован графом за успешное окончание сей кампании.

Войска заняли всю Польшу и расположились по квартирам. Козловский полк поступил в виленский отряд под начальством генерал-майора Н.Д. Арсеньева; зима протекла покойно, хотя поляки и показывали нам свое недоброжелательство.

[1793] В 1793 году в январе прибыл командовать войсками генерал-аншеф барон Игельстром, на место графа Каховского. Новый наш командир не оставил нас ни одного месяца на одних квартирах; все войска избили Польшу в шахматы. В апреле взяты были кантонир-квартиры около Варшавы, Гродно и Вильны, не далее одной мили от сих городов. В мае вступили в лагерь, где и простояли до июля, во время которого близ Варшавы производились маневры.

На один из оных [маневров] Игельстром пригласил всех дворов министров, всех знатных чужестранцев и польских магнатов. Маневры состояли в том: артиллерии г<енерал>-м<айор> Тищев с артиллериею поставлен был на горе, которую сам командующий атаковал с остальными войсками; Тищев по некотором времени ретировался; тогда войска заняли его позицию, на которой поставлены были палатки и приготовлен был обеденный стол, которым Игельстром угощал всех им приглашенных генералов и штаб-офицеров. Под кувертом самого хозяина и у многих других нашлись стихи следующего содержания: "Знаете ли, отчего генерал Игельстром так весел? Оттого, что он первую в своей жизни выиграл баталию". (И в самом деле, он не имел никогда случая не только дать баталию, но и никакого сражения [не было] под личным его предводительством.) Какое он ни прилагал старание отыскать сочинителя сего пасквиля, но не мог; сие показывает, как он всегда был нелюбим войском.

При Гродно лагерь [был] усилен, куда и Козловский полк был потребован.

В Гродно открыт был сейм; Сивере потребовал за понесенные убытки Россией в уничтожении конституции, за разрушение вкравшейся анархии, подобной французским якобинам, губернии: Минскую, Подольскую и Волынскую. Долго поляки сопротивлялись, но когда увидели, что ревностнейшие из их патриотов из Гродно пропадали, то по продолжительном прении согласились сказанный край уступить императрице. Но так как в Гродно был и прусский министр Бухгольц и дворы наши были в тесной связи, то поляки справедливо опасались, чтобы король прусский не стал требовать некоторых областей, смежных с его королевством, потому что его министр Лукезини способствовал делать им конституцию 3-го мая. По утверждении на сейме, как сказано, уступить край России, тогда же сделали постановление, что, ежели кто предложит трактовать с Пруссиею в уступке земель от Польши, того тут же на сейме изрубить.

Обряд сейма так происходил. Близ трона, на котором король всякое собрание бывал, вкруг его сидели министры. По сторонам сенаторы. Вдоль стены сделаны были места амфитеатром для депутатов, или, как они называли, послов, от каждого повета по два человека. За ними [находились] зрители, как поляки, так и иностранцы, но последним не дозволялось быть в мундирах и с оружием. Избираем был сеймовый маршал, от которого зависело, если многие требовали голоса, говорить, кому он позволит. На сей сейм был выбран маршалом граф Белинский. Собрание сейма всегда начиналось в 3 часа пополудни; как скоро король садился на трон, то сеймовый маршал объявлял: "Сесия загосна", то есть заседание открыто. На что депутаты отвечали: "Загосна". Ежели сего не скажут, то заседание не почиталось открытым. После сего маршал предлагал, что в прошлом сейме заслушано и не окончено или о чем следует трактовать.Тогда депутаты требовали голоса; сеймовый маршал сказывал: "Ма глас посол", например, "слонимский". Получа позволение, [тот] начинал предлагать, в чем имел нужду. Если его голос был принят собранием, то все закричат: "Сгода". И уже то почитано утвержденным и не могло ничем быть нарушено; если предлагаемое противно, то закричат: "Не позволяй". Ежели же иные кричат "Сгода", а другие "Не позволяй", то собирали голоса подписанием каждого депутата на листе бумаги, который носили для сего особо избранные, и тогда решалось дело по большинству голосов. Иногда случалось, что делали возражения на произнесенную речь, по дозволению сеймового маршала, и должно сказать, что ораторы объяснялись с большим красноречием; иные говорили против короля в самых сильных выражениях, на которые и король отвечал всегда с особливым снисхождением и красноречивым убеждением. Когда же король хотел говорить, то канцлер произносил: "Яснейший пан кроль мовь". Король Станислав Август был прекрасный мущина, высокого роста и важной осанки; на сейме он всегда был в мундире народовой кавалерии.

Гр<аф> Белинский был близорук; когда многие депутаты требовали позволения говорить, то он долго рассматривал в лорнет, дабы позволить говорить тому, который согласовался с интересами дворов российского и прусского. Случалось, что ошибкой позволял говорить противным пользам оных, то тогда же те были выводимы бывшими тут русскими офицерами во фраках, для сего нарочно наряжаемыми. Один закупленный депутат Сухуржевский хотел было предложить трактовать с прусским министром; тогда многие депутаты, обнажив сабли, бросились на него и нанесли несколько ударов так, что упомянутые офицеры насилу могли его спасти и вывести из сеймовой залы; и слуги, бывшие в сенях, крича: "Здрайца" (изменник), забросали его шапками.

Во все время шумливого сего сейма беспрестанно были праздники, балы, фейерверки; как наш посол, так и прусский угощали и веселили поляков, а равно и они угощали русских. Множество было польских самознатнейших дам, красотою и любезностью одушевляющих сии праздники; но красотою затмевала всех прочих четырнадцатилетняя княжна Четвертинская.

Несколько было заседаний, но трактовать с прусским министром никто более предлагать не осмеливался. Наконец в одно таковое заседание сейм был окружен 4 батальонами с пушками. Генерал-майор Раутенфельд в мундире введен был в сеймовую залу; близ трона поставлены ему кресла; 40 офицеров в мундирах также введены были в оную [залу] и размещены в разных местах, чтоб исполнять повеления его превосходительства.

Когда король вошел и сел на трон, то сеймовый маршал объявил по обыкновению: "Сессия загосна". - "Не загосна, не загосна", - со всех сторон раздался крик. И сколько раз маршал ни начинал объявлять, то таковым же криком ответствовали, что происходило до трех часов утра. К дверям залы поставлен был караул, чтобы никого не выпускать; король изнемог, но ему приносили несколько раз бульону и вина. В течение того времени один из депутатов сказал: "Императрица именует патриотов якобинами; я думаю, что якобины противятся законному монархическому правлению и власти королевской, а мы, напротив, защищаем трон и права нашего отечества. Но вот якобин (указав на генерала Раутенфельда), который только что не сидит на троне; вот якобины, которые вопреки нашим законам с оружием введены в сеймовую залу для угнетения наших прав; вот якобины, которые стоят с примкнутыми штыками около сейма и поставили пушки, готовые разрушить трон и нашу вольность". По произнесении сей смелой речи он тотчас был выведен. Другой сказал: "Я думаю, что нас называют якобинами, потому что у нас российский посол - Якоб Сиверс!" И того вывели.

Наконец в три часа утра, без обыкновенного предложения, что "сессия загосна", Белинский, подошед к трону, доложил, что получена от российского посла нота. Король приказал прочесть. В ноте требовалось сделать легацию или отделить несколько депутатов трактовать с прусским министром. Когда требовалось, чтобы каждый подписал, согласен на то или нет, то никто не осмеливался подать противный голос, страшась быть отправленным в Сибирь. Почему выбраны были уполномоченными те, которые уже были наперед назначены и готовы подписать все, что будет им приказано. Так кончилось сие насильственное заседание.

Уполномоченные уступили Пруссии великое герцогство Познанское, что утверждено сеймом, и сейм в сентябре распущен. Король и все министры возвратились в Варшаву, а полки вступили в квартиры. Козловский полк расположился в Слониме.

Поляки, которые были забираемы на сейме, как было сказано, и о которых думали, что отправлены в Сибирь, на другой же день по окончании сейма явились в Гродно, где они содержались хорошо, но тайно.

[1794]. Так как я сделал некоторый долг, о котором нужно мне было объясниться лично с моим отцом, то и хотел проситься в отпуск, но полковник упросил меня остаться до его возвращения - ибо дела его самого требовали в Лифляндию, обещав мне непременно приехать в январе. Вместо того возвратился уже в марте, когда получено было повеление ни в отставку, ни в отпуск не принимать прошений. Чтобы меня удовлетворить, полковник позволил мне сказаться больным и ехать в Могилевскую губернию под именем капрала Семенова, которого дал мне в сопровождение, с тем чтобы я приехал перед выступлением в лагерь, то есть в первых числах мая.

Во время зимних квартир видно было брожение польских умов. Я, будучи в коротком обхождении со многими слонимскими жителями и в окружности оного [города], где квартировал полк, видел, что между ними происходили какие-то неприязненные к нам замыслы, но, не имев никакого предписания, оставил без большого внимания все их речи, которых я был свидетель, почитая их пустым самохвальством и думая, что ежели бы что между ними затевалось, то, конечно, генерал Игельстром, сделавшись на место Сиверса чрезвычайным послом, был бы о их расположении известен и сделал бы по сему случаю начальникам войск предписание. Но он был усыплен новою Далилою, его любовницею, графинею Залуцкою, как и многие генералы, подражая [в этом] главному начальнику. [Он] пренебрег тогдашние обстоятельства, а иначе заговор, поляками сделанный, заранее был бы открыт военночиновниками, квартирующими в Польше.

Пробыв у отца моего до 20-го апреля, [я] отправился в полк на своих лошадях, не имея ни малейшего понятия о происходившем в Польше. Приехав в Минск и остановясь в корчме, пошел я к вице-губернатору Михайлову, который был женат на сестре сверхкомплектного майора Арсеньева Козловского полка; увидел хозяйку и всех, с нею живущих, в слезах; от них узнал я, что в Польше сделалась революция; что в Вильне генерал-майор Арсеньев захвачен поляками в полон, а войска наши истреблены и что поляки в больших силах идут к Минску. Притом [я узнал], что полковник Ракосовский подал просьбу в отставку, отпущен в отпуск и проехал уже чрез Минск, а полк Козловский выступил из Слонима к Бресту Литовскому и что мне в полк проехать никак невозможно, ибо всех русских поляки на пути режут. Чрезвычайное уведомление сие меня изумило и привело в большое затруднение; не быв отпущен начальством, а только партикулярно полковником, подвергал [я] себя военному суду или, объявя, что получил от полковника позволение, подвергал его той же ответственности, чем оказал бы ему неблагодарность, почему я решился, несмотря ни на какую опасность, ехать в полк. Едва только возвратился я в корчму, где оставил свой экипаж, как от губернатора Н.И. Неплюева ординарец пришел требовать меня к нему, ибо он был извещен о моем приезде от г. Михайлова. Нечего было делать; я должен был надеть мундир и к нему явиться. После очень вежливого мне приема [Неплюев] сказал: "Я очень рад вашему прибытию; мое здесь самое критическое положение; уведомился я, что поляки с несколькими войсками и большим числом посполитого рушения идут к Минску; здешние жители также ненадежны. Здесь оставлено: две роты Смоленского пехотного полка, несколько выздоровевших из гошпиталя, две полковые пушки и пришедших три партии рекрут, каждая по сто человек, но ни одного нет штаб-офицера; почему извольте принять все то в свою команду, сделать свое распоряжение и изготовиться сделать отпор". Я ему представил мое положение, что я не под своим именем, что подвергаю себя военному суду, и скоро убедил его моими резонами и просьбою, что он согласился меня отпустить, но с тем, чтобы я не в Слоним ехал, ибо проезду никакого тут не было, но в Несвиж, где находился генерал-губернатор новозабранного от Польши края Тимофей Иванович Тутолмин и военный начальник той части, генерал-майор Б.Ф. Кнорринг, прибавивши, что им известно, где Козловский полк, и там я узнаю, где безопаснее к нему проехать.

Получа сие позволение, я без малейшего промедления отправился и на другой день под вечер приехал в Несвиж. Оставя свой экипаж в корчме, пошел я к артиллерии майору Н.И. Богданову; он удивился, меня увидев, и спросил, как я туда попал, а как я рассказал ему о моих обстоятельствах: "Братец, - сказал он мне, - уезжай как можно скорее отсюда; наш генерал Кнорринг самый грубый человек; он тебе сделает тьму неприятностей; поезжай в Пинск; эта дорога безопасна, потому что по ней идет сюда три батальона егерей, а в Пинске начальником Н.С. Ланской; ты знаешь, он самый добродушный человек; Брест оттуда недалеко, и тебе можно будет свободно доехать в полк".

Я, простясь с ним, тотчас пошел в корчму, чтобы в ту же минуту уехать; но капрал мой, встретив меня с печальным видом, сказал, что он только что пришел от генерала, который, потребовав его к себе, спросил: с кем он едет? А как он донес, что с экипажем и людьми Козловского полка майора Энгельгардта, то и приказал ему пожитки и повозки отдать под сохранение в комиссариатский цейхгауз, лошадей в козачий табун, а самому с людьми явиться к подполковнику Сакену (что ныне фельдмаршал), принять на всех солдатскую амуницию и ружья и состоять у него в команде. Услышав сие огорчительное повествование, пошел я опять к Богданову, который, погоревав со мною, сказал, чтобы я к Кноррингу на другой день не прежде явился, пока он с ним обо мне не переговорит, ибо-де он со мной [с Богдановым] только одним по приятельски обходится; в противном случае он [мне] наговорит столько грубостей, что я потеряю терпение.

На другой день, пока не известил меня Богданов, видел я большую суматоху, ибо и там [в Несвиже] получено известие, что поляки идут атаковать Несвиж. В замке поправляли брустверы, ставили на валкенг пушки. Там было тогда три роты артиллерии, три эскадрона Украинского легкоконного полка, две сотни Козаков; пришло пять партий рекрут, и из Пинска шло три батальона егерей. Генерал долго занимался отправлением курьеров и партий в разные направления, уже около полудня Богданов мог переговорить с ним обо мне; "Ну, - сказал он, - ступай теперь; я упредил его о тебе, хотя несколько умягчил его угрюмость, но не вовсе уломал сего медведя".

Являюсь к генералу в кабинет, и вот наш разговор. Он спросил меня самым худым выговором по-русски: "Кто вы таков?" - "Козловского полка премьер-майор Энгельгардт". - "Когда приехал?" - "Вчера". - "Неправда, я не имел о вас записка, а приехал с экипажем майора Энгельгардта капрал Семенов". - "Это я, ваше превосходительство; я отпущен был от полковника партикулярно". - "А, это другой дел, явитесь в команду к подполковнику Сакену; я велю ему дать вам сотни две рекрут, и мы будем вместе драться с поляками". - "Ваше превосходительство, я бы за честь поставил себе во всякое другое время быть в вашей команде, но судите о моих обстоятельствах: я должен ответствовать перед военным судом за самовольную отлучку или показать себя неблагодарным моему полковнику, сделавшему мне одолжение; а притом его в полку нет, и я не знаю, как обо мне полк показывает". - "А, вы не кочите быть зо мной; вам в ваш полк не можно доехать". - "Я решусь на всякую опасность, только чтобы быть в полку". - "Нет, г<осподин> майор, вы не кочите з нами умирал и вы боитесь поляков". - "Я никогда не имел чести служить с В<ашим> П<ревосходительством>, и вы меня не знаете; но ото всех моих командиров я имел счастие заслужить лучшее о себе мнение, а быв так дурно предупрежден вашим превосходительством, почту за несчастие остаться здесь, почему, сделайте милость, отпустите меня". - "Вы тумал, что без вас обойтись не можно, изволь ехать хоть к шорту". Я не ожидал ничего более, будучи очень доволен любезным его приемом, а еще более милостивым его отпуском; вышел, запряг лошадей и погонял не оглядываясь, [пока не] прибыл благополучно в Пинск.

Николай Сергеевич Ланской принял меня самым добродушным образом, уведомил меня, что Козловский полк давно выступил из Бреста и пошел за Вислу в Сендомирское воеводство присоединиться к войскам, вышедшим из Варшавы, и что к полку мне проехать невозможно. Он советовал мне, чтоб я свой экипаж оставил у него, а сам бы отправился курьером к графу И.П. Салтыкову в Лабун, командующему всеми войсками в новозабранном краю, откуда уже можно будет чрез австрийскую Галицию пробраться в- Сендомирское воеводство; но чтоб я дождался отряда полковника Чесменского из Бреста и узнал бы от него про тогдашние обстоятельства. Оный отряд послан был в Брест останавливать идущие разные малые команды к полкам остававшихся за болезнию в зимовых квартирах и препроводить их в Пинск. Почему и я имел случай показывать себя за болезнию оставшимся в Слониме. Итак, дождавшись через день того деташемента, отправился я Волынской губернии в местечко Лабун с несколькими тысячами червонцев, которые должен был Ланской переслать к графу Салтыкову.

Приехав в Лабун, у въезда заставили меня подписать реверс, чтобы ни под каким видом я не сказывал никому, откуда приехал, и ничего бы не говорил, что мне известно о польских обстоятельствах.

Явясь к его сиятельству и отдав казначею привезенную мною сумму, исправно лгал я о моем приключении. Граф еще повторил мне строгое приказание, объявленное мне при въезде, и обещал, по просьбе моей, при случае отправить меня к полку.

Смешно было, что на вопрос многих моих знакомых: "Откуда?" - [я] отвечал: "Не знаю?" - "Зачем приехал?" - "Не знаю". Тщетная предосторожность тогда, когда уже все знали о случившейся в Польше революции! Поляки распустили о ней слухи с прибавлением о своих геройских подвигах.

Через несколько дней прибыл из корпуса генерал-поручика Ферзена (получившего начальство вместо барона Игельстрома) Углицкого полка поручик Трейден, с которым я был знаком и знал, что Углицкий полк был в том корпусе. Я атаковал его, но и ему велено было говорить: "Не знаю". Однако ж он объявил мне, что корпус в Сендомирском воеводстве и что все бывшие наши войска там собрались и ожидают соединения прусского корпуса под личным начальством самого короля Фридриха Вильгельма для наступательного действия противу поляков. Я дал ему слово говорить, что он мне ничего не рассказывал. Но как зная Трейдена лично и что он служил в Углицком полку, который был в том корпусе, я просил графа [Салтыкова] с ним меня отправить. Его сиятельство разгневался и сказал мне, чтоб я впредь не осмеливался просить, дабы тем не подать повод отгадать о происшедшем в Польше.

Некогда его сиятельство сказал при всех, что генерал-поручик Загряжский с корпусом двинулся к Владимиру Волынской губернии. Я, вопреки запрещения, просил графа, чтоб отправил меня в оный корпус, что он мне и позволил, предписав тому генералу употребить меня на службу до соединения моего с Козловским полком.

Я уже нашел корпус генерал-поручика Загряжского при Буге; авангард его под командою полковника Рарока (находился) у самого местечка Дубенки. Его превосходительство принял меня благосклонно, оставя при себе, а по некотором времени я был им употреблен за обер-квартермистра. Полковник Рарок, как смольянин, снабдил меня для рыцарских подвигов подъемною лошадью из-под казенного ящика и дал мне в услуги одного солдата.

До начатия [описания] военных действий уведомлю о революции, в Польше воспоследовавшей.

Генерал барон Игельстром, видя буйство в Польше, требовал приведения в то положение польских войск, которое должно быть по силе последнего сейма. Полк Дзелинского, расположенный в Варшаве, прислал только 16 человек для определения в русские полки, представя, что затем осталось у него в полку комплектное положенное число. Бригада Мадалинского, расположенная между Бугом и Наревом, собрав свои эскадроны у Остроленки, явно отреклась распустить свои войска.

Барон Игельстром послал против сих мятежников с полком карабинер бригадира Багреева, при приближении которого Мадалинский пошел к прусской границе, а оттуда в Сендомирское воеводство с такой поспешностию, что Багреев не мог его настичь.

Игельстром собрал весь корпус в Варшаву, расположенный по квартирам около оной; полки Сибирский и Киевский гренадерские, Харьковский и Ахтырский легкоконные, полк донских Козаков и 20 орудий полевой артиллерии.

Приказал из Бреста отрядить генерал-майора Хрущова с 6-ю батальонами, десятью эскадронами, 6-ю орудиями полевой артиллерии, одним полком Козаков; генералу-майору Рахманову из Дублина с отрядом 3-х батальонов, 4-х эскадронов, полком донских Козаков и 10-ю орудиями перейти Вислу против Пулавы. Присоединиться же к сим отрядам велено генерал-майору Денисову с 10-ю эскадронами, 2-мя ротами пехоты, полком донских Козаков и 5-ю орудиями полевой артиллерии. Тоже присоединиться к оным приказано из Кракова из разным полков небольшим отрядам, коих было около тысячи человек пехоты и конницы.

Генерал-майору Тормасову [Игельстром] приказал с одним батальоном, двумя ротами егерей, 6-ю эскадронами, полком донских Козаков и 4-мя орудиями полевой артиллерии преследовать Мадалинского.

Как скоро Мадалинский вошел в Сендомирское воеводство, все польские войска, расположенные там, с ним соединились.

18 марта перешедшие Вислу отряды соединились у Апотова, и принял над всеми сими войсками команду, как старший, генерал-майор Денисов.

Денисов продолжал путь к Кракову и прибыл 22 марта в Скальмирц, где Тормасов, преследуя Мадалинского, остановился.

Костюшко тогда уже прибыл в Краков, подписал акт восстания и издал свою прокламацию, учредив революционное правительство, и выступил против корпуса г<енерал>-м<айора> Денисова. Войска, собранные им в Кракове и бывшие в Сендомирском воеводстве, с присоединением Мадалинского с 5-ю или 6-ю тысячами регулярных войск и несколько горных крестьян, называемых гарабс и Мазуров.

Денисов, уведомившись 23 марта, что неприятель шел к Сломнику, в 3-х милях от Скальмирца, отрядил туда того же вечера Тормасова с двумя батальонами, двумя ротами, 6-ю эскадронами, одним полком козаков и 8-ю полевыми орудиями.

В ночи с 23-го на 24-е число Денисов узнал, что неприятельская колонна тянется вдоль Вислы к Костюшке, в 3-х милях от Скальмирца, где стоял подполковник Фризель с 4-мя эскадронами гусар, [почему и| отрядил туда подполковника Лыкошина с одним батальоном.

На другой день г<енерал>-м<айор> Тормасов встретил неприятеля при деревни Раславичи, в двух милях от Скальмирца. Крутой и глубокий овраг отделял наших от неприятеля. Тормасов донес тотчас о том Денисову, который дал ему знать, что вскоре с ним соединится, и тотчас отправил своих Козаков, но сам остался прохлаждаться. Генерал-майоры Рахманов и Хрущов не очень охотно повиновались донскому генералу, уговорили его пообедать, потом напиться кофию и так проволочили время, что уже почти прибыли к Тормасову к вечеру, но тогда уже было поздно.

Тормасов, увидя из-за лесу Козаков, думал, что весь корпус за оными следует, [почему] решился, не дождавшись, атаковать неприятеля в превосходных силах и пошел вдоль буерака искать места для удобнейшего перехода через оный. Неприятель тоже пошел по другой стороне оврага. Как скоро можно было перейти оный, Тормасов атаковал Костюшку; начало обещало успех; кавалерия неприятельская не могла выдержать действия нашей артиллерии и отступила за пехоту. Тормасов бросился на оную, но [за] превосходством сил неприятеля и крепкой его позиции Тормасов совершенно был разбит, потерял все пушки и с малым числом едва сам спасся.

Денисов, видя, что после разбития Тормасова весь его отряд стал уже слабее неприятельского, ретировался к Казимиру. На другой день, то есть 26, прибыл к Денисову полковник Чичерин с 5-ю эскадронами, 2-мя ротами егерей, одним козачьим полкоми и 5-ю орудиями; получив сие подкрепление, [Денисов] пошел опять к Скальмирцу.

Как скоро поляки в Варшаве узнали об одержанной победе Костюшкою, и объявлена была его прокламация, то оная была в ту же ночь прибита ко всем домам, и революция вспыхнула.

С давнего времени в варшавском арсенале работали день и ночь, заготовляя снаряды и патроны. Барону Игельстрому не приходило и на мысль узнать, что там делается. Поляки уверили генерала, что войска польские готовы вместе с русскими защищать город от революции; Игельстром слепо им поверил. Польские войска в Варшаве были следующие: 2 батальона коронной гвардии; 2 батальона полка Дзелинского; рота венгерской гвардии; 3 роты канонеров; 2 роты артиллерийских фузилеров; 80 человек минеров и саперов; 3 роты охранной казны; 4 эскадрона конной гвардии; 2 эскадрона народовой кавалерии; 3 эскадрона Королевских улан.

Расположение польских войск, сделанное им генералом Чиховским, по согласию г<енерал>-м<айора> Апраксина, занимавшего должность дежурного генерала, было таково: в арсенале 1 батальон гвардии, 2 роты артиллерийских фузилеров и одна рота канонер; у порохового магазина 1 батальон гвардии, 2 роты канонер, полк королевских улан. Прочие польские войска должны были оставаться в своих казармах. Сие расположение было изменническое, под видом, чтобы сии пункты защищать от черни народной, но настоящая была цель, чтобы удобнее противу нас действовать.

За откомандированием в разные места русских войск, в самом городе было 9 батальонов, 6 эскадронов, 300 Козаков и 18 орудий полевой артиллерии, кроме полковых пушек. Расположение войск было таково: кроме караула при главной квартире, две роты расположены на квартирах близ оной; прочие войска поставлены были на квартирах в разных частях города, по одному батальону с 2 орудиями; между ними, небольшими частями, кавалерия, для совокупного сношения и подания помощи одной части войск с другою. Поляки, чтобы узнать сие расположение, неоднократно делали фальшивые тревоги, а по оному взяли свои меры, чтобы прервать сие сцепление. Егерский батальон Клугена поставлен был на месте, называемом "Три кроля", чтобы не пропускать Дзелинского из казарм. Бригада генерал-майора Милашевича расположена близ оного.

Барон Игельстром созвал военный совет [и] требовал мнения: остаться ли в Варшаве или со всеми войсками идти разбить Костюшку и тем при самом начале задушить революцию?

Причины не оставлять Варшаву [были] следующие:

1) Как единственно из варшавского арсенала могут польские войска быть снабжаемы, без чего Костюшка, не имея потребных снарядов, должен вскоре разными русскими и прусскими отрядами быть истреблен. 2) Ежели оставить Варшаву, все польские войска, соединясь, присовокупя к тому вольницу варшавской буйной черни, составят значительный корпус. 3) В Варшаве есть главное место непременного правления, преклонного к нам, которое, как и приверженных к России, подвергнем опасности, предав их в руки неприязненной партии. 4) Король не может остаться без нас в Варшаве, а пожелает ли он выехать с нашими войсками? Ежели он поедет, то какая будет тягость за собою возить и оберегать его?

Совет, вняв сии обстоятельства, решительно положил: остаться в Варшаве.

За несколько дней до 6 апреля, казалось, все успокоилось. Однако ж была молва, что накануне вечером из арсенала в окошки выброшено было для черни до 50 000 патронов.

Шестого, в четыре часа утра небольшой отряд конной польской гвардии выступил из казарм и напал на наш караул, поставленный между сими казармами и железными воротами Саксонского сада. Караул выстрелил два раза из пушек, принужден [был] оставить их и отступить, а польский тот отряд, подрубив у лафетов колеса, возвратился в казармы. После сего вся конная гвардия выступила; часть отправилась к арсеналу, а другая к пороховому магазину. Сею атакою началось неприятельское действие. Вскоре сигнальными пушечными выстрелами из арсенала давали знать: польским войскам быть на назначенных местах, а черни собираться.

Из арсенала выдавали черни ружья и сабли; во всем городе было слышно: "До брони! Ратуйте отчизну!"

Народ занял дома, близ которых расположены были наши войска; из окошек стали по ним стрелять, бросать каменья и все чем ни попало. Многие офицеры не могли прибыть к своим командам; сношение наших войск [было] прервано; редкие генеральские приказания доходили, к кому посланы. Полк Дзелинского обошел пост батальона Клугена другою улицей и атаковал г<енерал>-м<айор> Милашевича, который при самом начале был ранен. Полковник князь Гагарин был ранен и потом народом убит. Войска наши не скоро собрались на назначенные места, и расстройство сделалось общее. Квартира барона Игельстрома была атакована со всех сторон. Хотя неоднократно возмутители были отражаемы, но число их беспрестанно умножалось. Один только батальон майора Вимпфена прибыл к генералу, да под вечер пробился с батальоном майор Титов. При главной квартире находились: г<енерал>-п<оручик> Апраксин, Генерал>-м<айор> гр. Н. Зубов, г<енерал>-квартирмейстер Пистер.

В начале сражение происходило на Сенаторской улице и у дома, занимаемого главнокомандующим; по многим атакам и отражениям наши войска заняли дома комиссии. От короля прислан был генерал Бишевский с предложением, что в Варшаве будет усмирено, ежели Игельстром с войском выступит. С ответом генерал послал своего племянника, подполковника Игельстрома, который и поехал вместе с Бишевским, но народ его умертвил. После чего король опять прислал [сказать], что ежели Игельстром желает выступить из Варшавы, то он без оружия может выйти, и назначено ему будет, по каким улицам проходить; на сие предложение не дано было ответа. Весь тот день сражение продолжалось.

На другой день поутру сражение опять возобновилось, но неприятель везде был отражен. После полудня снова начались нападения; беспрепятственно, с небольшою потерей, можно было бы, оставя Варшаву, соединиться со всеми войсками, но Игельстром никак не хотел оставить ни города, ни дома, в котором он жил. Прочие наши войска в разных частях города, не получая никакого приказания, претерпевали поражение. Генерал-майор Новицкий вывел некоторые батальоны в Иерусалимские ворота к парку нашей артиллерии, стоявшей у Воли; многие батальоны сами собою к оной присоединились, оставя генерала в самом критическом положении. Генерал-[майор] артиллерии Тищев был убит. Прусский генерал Волки, начальствующий войсками близ Варшавы, прибыл к оной, имея с собою не более тысячи человек, и расположился у кладбища, по правую сторону порохового магазина.

В ночи на 8-е число сожгли все бумаги, находящиеся в канцеляриях генерала. Лишь толко стало рассветать, поляки начали атаку. Посему [наши] принуждены были, оставя дом генерала, занять двор комиссии. Все окружные улицы наполнены были неприятельской артиллерией, войсками и чернию. Макрановский прислал парламентера и требовал, чтобы генерал, положа оружие, сдался на дискрецию. Оставалось наших войск не более четырехсот человек и при оных четыре полковые пушки. Итак, решили пробиваться.

Майор Батурин, видя еще некоторое в решимости колебание, сказал: "Извольте идти за мной". Пустя две пушки вперед, пошли по улицам: Свентоярской, Сакротинской и Фаворитке к заставе Повонской. Пушки впереди очищали нашим путь, а задние две пушки прикрывали отступление; но на всяком шагу должны были выдерживать сильный пушечный и ружейный огонь, особливо из домов; итак, соединились с прусскими войсками. Отдохнув в деревне Бабич до четырех часов пополудни, отошли в Модзин, к Висле, с милю от Варшавы, где и ночевали. Сабурову, прикрывавшему госпиталь, приказано идти к Новигроду, на устье Наревы, где ему и переправиться. Туда прибыли еще три роты Петербургского полка. Девятого числа наши прибыли в деревню Счерск; там только Игельстром узнал, что с Новицким вышедшие чрез Карчев в Ловичах, Сендомирского воеводства, присоединились к прочим нашим войскам.

Барон Игельстром получил повеление ехать в свои деревни в Лифляндию, а войска поручены в командование генерал-поручику Ивану Астафьевичу Ферзену.

В самый день революции в Варшаве поляки отправили прокламацию Костюшки во всю Польшу и Литву, а равно уведомление о происшедших обстоятельствах.

Источник: "Записки" Л.Н. Энгельгардта