!Все даты даны по старому стилю!

Воспоминания С. А. Тучкова, капитана артиллерии 

ГЛАВА 6-я

Виленские волнения в 1794 году — Тучков бомбардирует Вильну — Решение не сдаваться — Отступление — Предательский заговор — Польский шпион - Дела под Гродной — Победа Тучкова — Награждение Георгиевским крестом

---

Виленские волнения в 1794 году.

Во время пребывания моего в Вильне получено было известие о несчастной кончине Людвига XVI, короля французского. Это произвело великую радость в поляках; тотчас появились новые моды, как-то фраки, а ла Дюмурье, трости с булавками или шпильками, называемые гильотинами, или деревянными набалдашниками, отделанными с одной стороны видом мужского, а с другой женского лица, под названием голова короля и королевы, рулетка и тому подобные мелочи. Но все сии безделицы предзнаменовали революцию.

В 1794 году начало оказываться в Вильне довольно приметное неспокойствие в народе; а в Варшаве еще больше. Удивительно, что начальство российское не могло проникнуть в их заговор. Некоторые осмеливаются утверждать, якобы то была политика Екатерины II-й, чтоб допустить поляков истребить в ночное время корпус войска российского, в Польше расположенный, дабы иметь предлог к окончательному разделению Польши и совершенному уничтожению сего государства.

В Варшаве над всеми, находившимися тогда в Польше российскими войсками начальствовал генерал барон Игельстром, образованный воспитаньем и опытностью, но не вмеру строгий, гордый и самолюбивый человек. О революции варшавской не намерен я ничего говорить, потому что я там не был так и потому, что оная многими уже была описана.

В Вильне, где я тогда находился, начальствовал отрядом войск генерал-майор Арсеньев. Хотя я его знал довольно, но могу сказать, что он не имел ничего особенного в своем характере; быв изрядно воспитан и, служа довольно, руководствовался он больше предписаниями главного начальства, нежели осмеливался сам на что либо решиться.

В конце 1793-го года находилось в Вильне пять артиллерийских рот, которыми начальствовал полковник артиллерии Челищев. Но вскоре они потом разосланы были по разным местам, и остались только в Вильне полторы роты при 15 пушках. Весь же отряд генерала Арсеньева состоял из двух пехотных, одного батальона егерей и одного казацкаго полка. Они расположены были по деревням в окрестности города, в который по очереди приходило по одному батальону для содержания караулов и по нескольку десятков казаков для конвоя генерала и разъездов. Артиллеристы же расположены были все в городе; а орудия пред самым городом так же, как и конюшни для их лошадей. В начале 1794 года наш полковник Челищев произведен был генерал-майором и отправился к назначению своему в Киев. Я принял вместо него начальство над артиллериею, оставшеюся в Вильне, и расположился на его квартире в предместье, примыкающем к самым стенам города. Пронырливые жиды не переставали тайно извещать некоторых чиновников, в том числе и меня, что между поляками делается заговор, который может иметь худые последствия для русских.

В один день довольно рано выйдя по утру из своей квартиры для прогулки, я приметил, что на всех домах, где квартировали русские, написаны были на стенах красным карандашом сии буквы R. Z. Не трудно было догадаться, зная по-польски, какое слово из оных составлено быть может. Rz.— рзесаць по-польски; а по-русски резать. Я пошел тотчас к генералу и доложил о том, что видел. На сие сказал он мне: „разве вы не знаете поляков! какой-нибудь пьяный повеса написал ночью эти буквы, думая нас тем обеспокоить. Впрочем, если-бы и подлинно что было, то зачем писать на стенах? Не значит ли это уведомлять неприятелей своих?" И он велел тотчас полиции стереть оные. Но я, возвратясь домой, принял меры осторожности, велел моим солдатам ночевать не по одиночке на отведенных им квартирах, а в сборных домах по 20 и 30 человек вместе. При всяком таком сборном месте был часовой и слушал барабанного бою в моей квартире, по которому все капральства, не дожидаясь никакого приказания, бежали бы в парк. А там приказал, чтоб при всех пушках ночью горели фитили в ночниках. Собрав достаточные о сем сведения, решился я доложить о том генералу и предложить, не прикажет ли он для безопасности вывести войско и расположить в лагере под Вильной, тем больше, что наступил уже март месяц, и весна была довольно теплая. Но он обезоружил меня следующим ответом. „Не стыдно ли вам верить больше жидам, нежели мне, которому все обстоятельства больше известны; при том выходить в лагерь в сие время здесь не безопасно в отношении здоровья солдат, погода весьма может перемениться".

Осторожность сия продолжалась суток трое, как однажды ночью русские плац-майор города Вильны, приехав в парк, велел загасить фитили. Я пошел опять к генералу и доложил ему, что г. плац-майор, по мнению моему, мешается не в свое дело. Начальство военной его полиции не простирается за город, где стояли мои пушки. На это генерал отвечал мне: „Кто позволил вам истреблять таким образом фитили? Я велю их положить на ваш счет". „Это меня не разорит", отвечал я ему, и с тем выйдя, подтвердил втайне прежние мои приказания относительно осторожности в ночное время. Занимаемая мною квартира была для меня слишком обширна, а потому и пригласил я моих офицеров жить со мною вместе, имея общий стол. В один день, именно 8-го апреля, поручик мой сказал мне по вечеру, что он пойдет посетить казацкаго полковника Киреева. Я спросил его: „не будете-ли вы там ужинать? Не заставьте нас ожидать себя". Тот отвечал мне: „я иду к нему только на короткое время". Но вместо того, пришел он домой уже на другой день поутру, вошел в мою комнату тогда, когда я одевался, причем было несколько наших офицеров и посторонних людей. Я пошутил на счет его, как молодого человека, живущего в Польше. Но он казался мне несколько задумчив и потихоньку давал знаки, что хочет говорить со мною наедине. Окончив одеваться, вышел я с ним в сад. Там он сказал мне: „что это делают? и для чего не приказывает высшее начальство быть нам осторожными? Вчера, когда я был у полковника Киреева, приехал к нему адъютант генерала Арсеньева и отдал какую-то записку. Прочитав ее про себя, он сказал посланному: „доложите генералу, что все будет исполнено".—Лишь только адъютант вышел от него, то сказал он мне:

Я получил повеление, чтобы как можно наискорее, собрав сколько можно больше казаков, немедленно отправиться в имение генерала Косаковскаго, где он с женою своей теперь находится. Он отстоит в трех милях отсюда. Причиною же тому есть то, что конфедераты намерены напасть на него... Я мало имею при себе казаков и потому должен взять с собою всю мою услугу до последнего человека (известно, что услуга казацких чиновников состоит всегда из лучших казаков). И так прошу вас сделать мне дружеское одолжение,— остаться ночевать в моей квартире; а завтра рано надеюсь я возвратиться". И подлинно поутру в 7 часов был он дома и сказал мне: „Я понапрасну ездил, конфедераты еще до прибытия моего успели захватить и увезти с собой жену генерала и сжечь его дом. Он же, как говорят, ускакал верхом в лес в одном шлафроке, и неизвестно где теперь находится". Выслушав сие, поспешил я к нашему генералу, для получения от него потребных наставлений при таковых обстоятельствах. Войдя в переднюю, нашел я в оной многих наших военных чиновников, в том числе полковника Киреева. И едва успел я осмотреться, как подъехала к крыльцу карета. Я взглянул в окно и, к удивлению моему, увидел выходящего из оной генерала Косаковскаго в русском мундире и в орденах всех государств. Он прошел мимо нас прямо в кабинет генерала,— а мы остались в передней и дожидались больше двух часов. Наконец показались из дверей Косаковский и генерал Арсеньев, который, проводя его до крыльца и возвратясь к нам, сказал: „Души нет, души нет у поляков. Будьте спокойны, все это ничего не значит. Это малая толпа неприятелей Косаковскаго; меры взяты и скоро все придет в порядок". С сими словами удалился он в кабинет, а мы разошлись по домам.

Уже приближалось 11 число апреля 1794 года, день, в который греческая церковь должна была праздновать Воскресение Христово. По обрядам этой церкви все христиане сего исповедания ночью собираются в храме, где продолжается богослужение до самого дня. Сие обыкновение и в войсках наблюдается непременно. Между тем разнесся тайный слух, якобы поляки намерены в сие время сделать на нас нападение. Но и тут со стороны нашей не было взято никаких мер осторожности. Однако же, к счастию, случилось так, что и поляки должны были находиться в сие время в своих церквах. Хотя поляки следуют новому, а русские старому календарю, но поелику время праздника сего переменяется, так как считается оное по лунному обращению, то и пришлось в этот год так, что греческая и римская церковь должны были праздновать этот праздник в один и тот же день, что весьма редко бывает.

На другой день, то есть 12 апреля, поехал я после обеда с офицерами моими для прогулки в Антокол. Проезжая мимо тамошнего трактира, увидел я экипаж генерала Арсеньева. Мы пошли в рощу, окружающую церковь, там мы увидели множество прогуливающихся особ обоего пола. Между прочими один мало мне знакомый и как видно нескромный человек, офицер польский, пристал ко мне с разговорами. „Знаете ли вы новость?—сказал он мне—Здесь говорят о революции; но может ли это быть? Вы, я думаю, слышали, что случилось с Косаковским... все это ничего не значит. Правда, и здесь в Вильне есть довольно беспокойных людей; но мы ожидаем прибытия преданного гетману нашему Косаковскому 7-го польского пехотного полка, в котором и я имею честь служить. Посмотрите, как все переменится". Такой разговор в собрании поляков, в коем находилось со мною только несколько человек, показался мне неуместным, и я с товарищами моими удалился в трактир, где нашел генерала Арсеньева, занимающегося разговором с дамами. Увидя меня, предложил он мне партию на биллиарде. Едва занялся я с ним этой игрой, как приметил он человека в артиллерийском мундире, выглядывающего из-за дверей. Тут сказал он мне: „мне кажется, что кто-то желает говорить с вами". Я оглянулся и узнал моего фельдфебеля. Когда же вышел я к нему, то сказал он мне:—„наши бомбардиры поссорились с польскими кононирами и сделали драку. Но, к счастию, случился близко их капитан и я, мы укротили обе стороны и виновные посажены под арест". Когда возвратился я в биллиардную, то генерал спросил меня, что говорил мне мой фельдфебель. И только успел я на ухо ему о том пересказать, как он велел тотчас подать свою карету и поехал,— не знаю куда. Садясь в карету, сказал мне: „советую вам быть при своей роте".

Приехав домой, нашел я моего фельдфебеля, который сказал мне еще другую новость. Гренадерская рота 1-го польского полка пришла и расположилась на наших квартирах. Я стал говорить против сего их майору; но он отвечал мне, что люди его чрезвычайно устали, перейдя в один день семь миль, что по причине праздничного времени не мог он от полиции польской получить квартир, ибо не нашел ни одного чиновника, что он два раза ездил ко мне и не застал дома. Наконец просил фельдфебеля отдать мне письмо, которое тот мне и вручил. Прочитав оное, нашел я, что командир сей роты майор Тетау, изъясняясь на немецком языке и прописывая все сии обстоятельства, просит меня позволить ему остаться на моих квартирах до другого дня. На все сие сказал я моему фельдфебелю: „Оставь их в покое, но только смеркнется, вели всем нашим потихоньку выйти в сборные дома". к сему разговору присовокупил фельдфебель: „теперь праздничное время,—люди наши бродят по улицам и ссорятся с поляками". Для прекращения сего нашел я для них занятие; несмотря на праздник, собрал я всю роту в парк и под предлогом, что скоро будет исход, велел им размерить и разрубить новые канаты, недавно доставленные к нам из Москвы для оснастки орудий. Я поехал с ним посмотреть сию работу, которая приходила уже к концу. Начинало уже смеркаться, когда, окончив, пошли они на сборные места, а я возвратился домой. В тот вечер приготовился я принять собрание в моей квартире, несколько русских офицеров и польских обывателей пришли ко мне на ужин, Но все, случившееся со мною в сей день, препятствовало мне быть в веселом расположении духа. Я удалился на короткое время в спальню, а вслед за мной пришли мои поручик и фельдфебель. Первый спросил меня о причине моей задумчивости. И скоро разговор наш склонился на революцию и на меры, какие нам взять должно. „В таком случае велел уже я бить в барабан сбор в парке и в моей квартире",— сказал я им. „Правда,— отвечали они,— но в таком случае во всех местах будут бить в барабаны и оттого может последовать замешательство".

— „Так велите приготовить ракеты,—отвечал я им,—дать часовым, стоящим в парке. — Когда начнется тревога, пускай зажгут их и по этому знаку прикажите поспешать людям в парк". Повеление сие было одобрено; но они не имели времени исполнить оное. И я, так же недолго занимаясь с ними, возвратился к моим гостям, которые после ужина скоро разъехались.

Проводя моих гостей и раздевшись, едва успел я заснуть в моей постели, как услыхал пушечный выстрел. Вначале казалось мне, что этот звук произошел от удара ветра в ставни обширных комнат замка, в котором я квартировал. И в сей мысли начал я засыпать; но вдруг совершенно разбудил меня ужасный стук у дверей моей спальни. Вместе с ним услышал я еще несколько пушечных выстрелов, ружейную пальбу, звук барабанов и колоколов; а сквозь неплотные ставни пожары освещали мою комнату. Тут убедился я, что возмущение возгорелось во всей его силе, и я подумал, что казаки ломятся ко мне в дверь, чтобы захватить меня в плен или умертвить, как прочих, ибо о таковом распоряжении их был уже я наслышан. Одно мгновение истребило сию мысль: я узнал голоса моих солдат ломающих дверь. Я поспешил отворить и спросил их: откуда они? „С гауптвахты, — ответили мне бомбардиры. Мы находились там в казарме при двух пушках, и едва успели сделать по одному выстрелу, как поляки, бросившись со всех сторон, изрубили гренадер и бомбардир, овладев пушками. Нас спаслось только три человека. Мы видели, что квартиры генералов Косаковского и Арсеньева окружены польским войском, и что небольшие толпы солдат и жителей бродят по всем домам, ищут русских и убивают". Слуги мои уже собрались ко мне. Слушая сии слова, поспешил я одеться и, выбежав из дому, нашел у крыльца своего гусара с двумя оседланными лошадьми , велел всем спасаться в парк; а сам поскакал вдоль улицы, туда же.

Ночь была так темна, что в трех шагах нельзя было различить даже цвета одежды; это немало послужило к моему спасению, ибо встречал я на улицах толпы русских и поляков, сражающихся меж собою. Я скакал во весь дух, имея в руках обнаженную саблю и кричал по-польски, чтоб давали мне дорогу. По мере приближения моего к выезду из предместья, улицы становились пусты, так что напоследок никого уже я не встречал на оных. Но, доехав до рогатки, нашел оную закинутою, и польский часовой окликал меня на своем языке. Я отозвался по-польски; но когда, начал он спрашивать у меня пароль и лозунг, тогда, не зная, что отвечать, повернулся я назад. А часовой закричал: “К ружью!” — Между тем сам приложился, но ружье его осеклось и я успел скрыться в один пустой переулок. Тут имел я время несколько подумать и предложить гусару моему ломать вместе плетневые заборы огородов, на которых по раннему весеннему времени, не мог никто находиться. — И так принялись мы за сию работу с должной осторожностью; проводя лошадей своих в поводах, выбрались мы таким образом, из предместья и прибыли в парк. Там при тринадцати пушках полевой артиллерии (ибо две были взяты вместе с гауптвахтой) и шести полковых малого калибра, нашел я только 6 человек бомбардир и 16 человек пехоты при одном офицере и барабанщике. Я велел тотчас зарядить пушки ядрами и картечью чрез орудие. Всех шестнадцать человек пехоты поставил я часовыми, расположа вдоль по трем дорогам, ведущим к городу, в довольном расстоянии один от другого. Я приказал самым дальним часовым, на трех дорогах стоящим, приближающихся к ним людей окликать по-русски. Если откроют своих, то указывать дорогу в парк; а если приметит который-либо из них поляков, то сделать выстрел, по которому все прочие часовые должны бежать к пушкам. Барабанщику же приказал бить сбор с расстановкою для слушания в тишине приближающихся к нам людей.

Прежде всех явился часовым мой поручик с 25 бомбардирами, одним барабанщиком и с моими слугами. Потом прибыли еще два моих офицера с 60 человеками и вслед за ними 60 человек храбрых егерей, все с неприятельскими ружьями. Их было в городе 120 человек и они отчаянно пробивались на штыках сквозь ворота, занятые неприятелем, имевшим с собою небольшую пушку. Сорок человек и два офицера погибло, а прочие при одном офицере, изломав свои штыки и приклады, хватали ружья от убитых ими неприятелей и с оными вышли. Тридцать донских казаков в то же время присоединились к нам и прибыли ко мне. Поставленные мною часовые еще стояли на своих местах. Едва было один из них не выстрелил, издали приметив приближающуюся большую колонну, еслиб отделившийся вперед офицер его не удержал. Это был майор Глазенап, вышедший из Вильны с двумя ротами Псковского пехотного полка, успев захватить знамена своего нарвского полка. Столь сильная помощь весьма меня обрадовала. Только беспокоился я, что нет фельдфебеля моего с целыми тремя капральствами моей роты и лучшими людьми. Хотя число барабанщиков у меня значительно увеличилось и все они били сбор по моему приказании, но в промежутках, по несколько минут продолжающихся, сохранялась у нас великая тишина. Вскоре услышали мы стук колес, топот людей и лошадей. Часовые окликали и пропустили, к нам приближалось несколько фур. Это был мой фельдфебель, который с тремя капральствами бомбардир, до 40 человек составляющих, не могли пройти сквозь занятые мятежниками углы, вздумал ломать деревянные заборы. Таким образом, пробираясь из одного двора в другой, достиг он наконец квартиры комисариатского начальника, у которого хранились казенные деньги в золоте и серебре с запасом разных мундирных вещей на весь корпус войск, в Литве расположенный. При нем было в карауле 40 человек гренадер. Соединясь таким образом с ним пришел он в парк.

Между тем, разных конных и пеших полков и команд офицеры и солдаты, находившиеся в Вильне для принятия амуничных вещей и жалованья, успевшие спастись от неприятеля, приходили по три и по четыре человека и присоединялись ко мне. Отделяя особо офицеров и солдат нарвского и псковского пехотного полка, собрал я от них сведения, в каких именно деревнях расположены их батальон и роты. Самым дальним оказался нарвского полка батальон и две пушки майора Ротенштерна. Он стоял в местечке Новых Троках, расстоянием четыре мили от Вильны. Тогда, взяв несколько офицеров тех самых команд и дав им лошадей, захваченных нашими при выступлении из предместья, послал я их в селения, для уведомления начальников расположенных там рот о сем происшествии и о том, что я принял на себя, по старшинству, главное начальство. Я был тогда еще капитаном артиллерии; но сей чин равнялся старшинством своим с премьер-майором. При том все старшие офицеры, находившиеся в Вильне, были или убиты, или взяты в плен. Главный же предмет сей посылки состоял в предписании моем, чтобы с получения оного всякий командир роты, захватив всех лошадей, буде это можно, с хомутами, и посадив на оных своих солдат, спешил соединиться со мною.

Все сии распоряжения окончены до рассвета дня. Я счел моих людей и нашел до 700 человек пехоты и конницы разных полков, до 150 артиллеристов и 90 конных казаков.

Тучков бомбардирует Вильну

Имея великую потребность в лошадях, ибо остальные отданы были посланным от меня курьерам, отрядил я в предместье Вильны три колонны, каждая из 100 человек. К каждой колонне присоединил я по четыре казака для открытия и извещения и по четыре бомбардира, умеющих хорошо обращаться с порохом и огнем. Пехота обязана была, сколько можно более захватить лошадей и съестных припасов, артиллеристы же зажечь везде пожары. Колонны выступили тремя разными дорогами. И едва они дошли до предместья, как более нежели в десяти местах оказались пожары в предместии. Между тем, выдвинув мои единороги на высоту, я начал бомбардировать самый город. Вдруг услышал я столь сильный удар в предместии, что земля затряслась под ногами, и через несколько минут покрыты мы были густою тучею порохового дыма. Не трудно было догадаться, что это был взрыв порохового магазина.

Всякий начальник во время военных действий должен сберегать своих людей и без крайней необходимости оными не жертвовать,— а наипаче я, имевший их столь мало. Мысль о том, чтобы какая-нибудь колонна не претерпела опасности от сего взрыва и, с другой стороны, боязнь, что может быть, солдаты, ободренные успехом, ворвутся в самый город и там, рассеясь, могут все погибнуть, — заставили меня послать казаков ко всем трем колоннам с повелением возвратиться.

Начинало уже рассветать, как приметил я возвращающиеся колонны, но, вместо трех, было четыре. Я подумал сперва, не присоединилась ли к ним какая-нибудь еще рота, пробившаяся из города, но в одной колонне не видно было ружей. Выехав к ним на встречу, узнал я, что это был польский подполковник Тетау, с тремя офицерами, одним знаменем и целой его ротой, расположившейся накануне в квартирах. Услыша стрельбу пушек из парка, он выступил из квартир и построился на улице. Но, быв окружен тремя моими колоннами, принужден был сдаться военнопленным. От зажженных пожаров и от взрыва порохового магазина сгорел соляной магазин и, наконец, все предместие. Посланные колонны мало претерпели. Я продолжал бомбардировать.

Поляки, устроив в бывшей моей квартире батарею из четырех пушек малого калибра, открыли по мне огонь. Я, поставя шесть больших пушек, скоро заставил оную замолчать. Между тем, появились против меня целые толпы поляков. Перед каждою шел взвод регулярного войска, а позади были обыватели, с оружием разного рода, по сторонам же показывались конные люди в разной одежде, с саблями и пистолетами. Малое число моих казаков выезжало против их и известными нам способами, старались заманивать сии партии поближе к моим пушкам. Всякий раз картечные выстрелы обращали их назад, с уроном. Таковые их покушения продолжались не более двух часов, и потом оставили они меня в покое.

Решение не сдаваться

Между тем, начали прибывать ко мне из ближайших деревень роты с лошадьми, так что иной солдат, вместо одной, имел две. Наконец, в восемь часов по утру, 20 марта, явились ко мне из города для переговоров один польский офицер и один пленный русский офицер. Они подали мне письмо от находящегося в плену генерала нашего, которым тот уведомлял меня, что он арестован, что жизнь его в опасности, что все российское войско истреблено, и потому требовал, чтоб я с ротами моими не имел никакого неприятельского действия против войск польских. Прочитав оное, показал и бывшим со мною штаб- и обер-офицерам. Они согласились на предложение мое отвечать ему, за общим подписанием не только офицеров, но даже и некоторых нижних чинов и солдат, письмом, которое я тут же написал. Содержание оного был следующий ответ:

“Я арестовать себя не дам, и мятежники не иначе могут получить мою шпагу, как вместе с жизнью моей. Не только я, но все штаб- и обер-офицеры, а с ними и нижние чины и солдаты, которыми я ныне имею честь начальствовать, одного со мною мнения”.

По окончании подписи, запечатав, отдал я письмо сие посланным. И с возвращением их, удвоил бомбардирование города. Я имел двойной запас зарядов в моем парке, а потому имел средство не показывать слабости своей неприятелю.

После полудня того же дня, исключая батальона, бывшего в Троках, собрались почти все роты, расположенная в деревнях около Вильны. Я сосчитал мой отряд и оказалось 2,200 человек пехоты, до 200 артиллеристов и до 70 человек казаков. Лошадей было достаточно для движения всей артиллерии, но мы не имели ни провианту, ни фуража, и даже вода стоила нам крови; при том не доставало еще конской упряжи. Сии обстоятельства заставили меня собрать военный совет, на котором все единогласно приняли предложение мое: с наступлением ночи отступить от Вильны, перейдя две мили и, переправясь чрез реку Саку, расположиться на несколько дней на выгодном месте для сражения. А как на берегах - этой реки находится много деревень и мельниц, то стараться запастись провиантом и фуражем. Оттуда же идти медленно, продолжая запасы, до реки и местечка Мереча. “В продолжение сего времени,— прибавил я,—можем мы от тех или других людей узнать, что последовало с корпусами нашими в Гродне и в Варшаве. Если корпус в Гродне взял надлежащие меры и уцелел при сем возмущении, то пойдем на соединение с оным. Если же, как уведомил нас Арсеньев, все находящееся в Польше войско наше пропало, то, не переправляясь в Мерече, пойдем в местечко Ковно, лежащее на границе прусской. Там стоит только одна бригада польских войск, о которой я имею верные сведения, что в оной не более 700 человек. Мы довольно сильны, чтобы преодолеть сию преграду и войти в Пруссию, где надеялись мы получить все, что нам нужно, потому что держава сия была тогда в союзе с Россией”.

И так ожидали мы наступления ночи для исполнения своего предприятия. Между тем должен я сказать здесь, что пленный подполковник Тетау, родом прусак, давно служащий в польском войске, был уже тогда приведен ко мне: как отправил я унтер-офицера моего к батальону, стоявшему в Троках. Пример, о чем идет дело, сказал он мне “он может встретиться с четвертым пехотным польским полком, идущим к Вильне. И я бы советовал вам написать письмо к начальнику оного полковнику Мею, он так же, как и я, прусак, весьма недовольный сей революцией, предпринятой поляками. Когда узнает он что вы здесь находитесь, то не замедлит соединиться с вами против них”. Я принял его предложение и отправил унтер офицера моего в Троки.

Отступление

В продолжение того дня занимались мы перестрелкою с высылаемыми против нас из города париями и приготовлением к отступлению. Имея недостаток в хомутах, думал я, как запречь лошадей без оных. Хотя некоторые лошади и приведены были с хомутами, но много еще недоставало.

Размышляя о сем, приметил я лежащие на земле солдатские плащи, которые свертывали тогда, как и ныне, наискось и носили через плечо, связывая по концам ремнем. Они имели совершенный вид хомутов. Я велел надеть оные на шею лошадям и привязать по обе стороны свитые вдвое веревки, которые могли бы служить вместо постромок. Сделали опыт, — и выдумка оказалась удачна.

Когда окончился день и наступила столь же темная ночь, какова была накануне, отрядил я четыре роты пехоты с четырьмя малыми пушками для занятия, так называемой Панарской горы, находящейся на пути моем, в трех местах от меня. Подъем на сию гору продолжается слишком две версты, довольно крут, и дорога идет по столь узкому ущелью, что две повозки не могут разъехаться. При том она с обеих сторон покрыта густым лесом, вершина же самой горы представляет открытую плоскость. И так, для прохода сей опасной дефилеи, велел я двум ротам, рассыпавшись, занять лес по обеим сторонам дороги; а двум с четырьмя пушками расположиться на вершине горы. Во все время стояло войско мое в каре, имея в потребных местах батарею. И так двинулся сперва к упомянутой дефилее задний фас, потом боковые, а наконец и передние, оставя на месте горящие огни и отряд для арьергарда. Он до известного времени должен был почти весь расположен быть на часах и давать голосом обыкновенный знак или сигнал. Между тем, как неприятель полагал нас стоящими еще перед Вильной, после полуночи успели мы все собраться на вершину Панарской горы. Учредив передовые посты, дал я людям моим отдохнуть до рассвета. В то же время я послал два малых отряда казаков к двум мостам, находящимся на рек Ваке, с тем, что ежели поляки придут истреблять оные, то, не открывая себя, дали бы наискорее мне о том знать. Если же никого не будет, то дожидались бы там моего прибытия.

Остаток ночи прошел спокойно, и я, выступив с отрядом моим, благополучно переправился через реку Ваку, избрал выгодное для сражения место и расположился на высоте. Тут решился я простоять дня три, как для того, чтоб запастись провиантом и фуражом, так и для того, чтоб узнать, что произошло в Вильне и в Гродне. По вечеру в тот же день явилось ко мне несколько человек, бежавших из плена, и жидов, приехавших из Вильны. Они, а особливо жиды рассказали мне подробно начало и конец сего возмущения, что слышали они потом от военных поляков, рассуждавших о том между собою.

Предательский заговор

Полковник Ясинский, которого не раз видел я в доме генерала Арсеньева, прислан был нарочно для того из Варшавы. Но мало было для них войска в Вильне, а именно только до 200 артиллеристов и один батальон пехоты. Они дожидались прибытия 7-го полка, на который столь много надеялся их гетман, а наш генерал-поручик также 1-го и 4-го и двух татарских уланских полков, бывших под начальством генерала Елинского. Но прибыл за несколько времени только один 7-й полк и часть 1-го, прочие же опоздали. А генерал Елинский вовсе не захотел исполнить повеления генерала Костюшки, избранного в Варшаве главным вождем всех польских войск. Не имея об этом никакого подтверждения от короля, Елинский не хотел признать его в сем достоинстве, на что в продолжение всей компании содержался он под арестом. Между тем поступок его был причиной того, что татары не могли посиять в назначенное им время в Вильну.

В Вильне на берегу реки Вилии находится небольшой старинный замок, отделенный от города малою площадью. В нем всегда находился польский арсенал и комиссия, для продовольствия тамошних войск. Сперва стоял при въезде в оный русский корпус; но он, не знаю почему, за несколько времени до революции, сменен был поляками.

Русские привыкли видеть поляков ходящими целыми ротами по нескольку раз в неделю в замок, однакоже без оружия, — для получения там жалованья, денег на провиант и порцию. В день, назначенный для осуществления заговора, собрались они таким образом в разное время и разными улицами в замок, так что никто не мог ничего подозревать. Там привели их к присяге, дали каждому ружье и пару пистолетов из арсенала и велели дожидаться ночи. С наступлением оной, разделили все войско на разные отряды, назначив каждому идти тихо, по одному человеку около дамбы во время темноты, к русской гауптвахте, к дому генерала Арсеньева, ко всем воротам, словом туда, где находились русские посты. Между тем поставили на башню замка небольшую пушку.

Им приказано было, собравшись таким образом вблизи постов, стоять скрытно и тихо, не предпринимая ничего, пока не услышат пушечного выстрела из замка. Время было разочтено, в которое самый дальний отряд должен был придти к назначенному для него месту.

Жителям же втайне приказано было, что когда услышат они тревогу и колокольный звон, то каждый старался бы или убить, или обезоружить своего постояльца. Наконец последовал выстрел и в одно мгновенье напали поляки на все русские посты, и весьма удачно успели овладеть оными. Генерал Косаковский, для безопасности, удвоил при квартире своей караул, состоящий из 7-го польского полка. Но им-то и был он арестован, и на другой день вместе с одним судьею Швейковским, на которого поляки имели подозрение, был на площади повешен в российском генеральском мундире и в ордене св. Александра. Генерал Арсеньев со всем его штабом, исключая двух адъютантов, успевших спастись ко мне, полковник псковского полка Языков, комендант полковник Ребок и плац-майор и многие штаб- и обер-офицеры были взяты в плен, а некоторые убиты.

Я потерял при сем случае трех офицеров, до 60 человек артиллеристов, две пушки, стоявших при гауптвахте, и как я, так все офицеры и солдаты лишились своих экипажей. Солдаты старались только схватить поскорее ружья и сумы, и, накинув на себя плащ, или что попалось под руку, спасались в таком виде в парк.

Польский шпион

Поутру, на другой день, привели ко мне казаки польского унтер-офицера, взятого ими в кустах неподалеку от большой дороги; Он сказал сперва о себе, что он служит в 7 полку, что был в отпуску и, получив приказ, возвращался к оному; приметя же казаков, испугался и хотел спрятаться в кустах. Однакож, когда начали его обыскивать, то нашли у него записную книжку,
в которой довольно верно нарисован был весь мой лагерь, с означением постов и положения места. Тут принужден он был признаться, что он инженерный офицер, нарочно для того посланный, и что чрез день генерал Гедрович с отрядом, к которому должен присоединиться полковник Мей с своим полком и еще два татарские полка, под начальством генерала Елинского, намерены меня атаковать.

Перед Гродной

Пред полуднем приехал ко мне по проселочной по дороге переодетый в партикулярное платье, на жидовской повозке, адъютант генерал майора Цицианова, из Гродны. Он привез мне от него повеление, которым он также спрашивал меня: справедливы ли достигшие до него слухи, якобы я с артиллериею и частью пехоты спасся из Вильны? Затем он требовал, чтобы я уведомил его, какая потребна мне с его стороны помощь, и не
имею ли нужды в продовольствии. Я написал ему обо всем происшествии, о количестве войска и артиллерии, при мне находящихся, прося прислать сотни две казаков, или другой какой легкой конницы. В то же время просил выслать в местечко Мереч четыре роты пехоты с четырьмя пушками . и расположить оные на противоположном мне берегу реки Мереча, для занятия переправы, потому что на реке нет моста, и я должен буду переправляться на паромах.

По отъезде присланного ко мне адъютанта, занялся я распоряжением о продовольствии; а по вечеру, проезжая близ передовых моих постов, приметил в лесу некоторый блеск, почему послал казаков открыть, что там находится. Едва казаки начали приближаться к лесу, как приметил я выходившего к ним на встречу майора Ротенштерна. Я тотчас узнал его и, подъехав к нему, спросил, благополучно ли прибыл к нему мой посланный? „Благополучно, —отвечал он мне,— но все окончилось великим для меня неблагополучием". Мы поехали с ним к лагерю, и он начал мне рассказывать следующее. „Посланный ваш прибыл ко мне поутру часу в десятом, я тогда ни о чем не знал и весьма удивлен был тем, что он мне говорил. „Наконец, сказал он, что имеет от вас письмо к полковнику Мею, о котором думаете вы, что он соединится с вами. Я согласен был с мнением вашим, потому что был предварен о том предписанием генерала Арсеньева. Он извещал меня о прибытии в Троки командуемого им четвертого полка, и приказывал мне дать ему квартиры и принять с дружеским расположением, как человека, преданного пользе России. И как квартирмейстер его был уже у меня, то сказал я вашему унтер-офицеру: „незачем тебе далее ехать, полк должен скоро прибыть сюда; а ты дождись полковника на гауптвахте и отдай ему письмо". „Вскоре после того дали мне знать, что полк вступает уже в местечко. Я вышел на крыльцо моей квартиры, против которой, в конце небольшой площади, была моя гауптвахта; мимо неё надлежало проходить полку. Наконец полк показался на улице. Гауптвахтные солдаты стали к ружью для отдания чести знаменам. Полковника самого я не приметил; но только первый взвод миновал гауптвахту, как второй, поворотясь против неё, Сделал залп из ружей против караульных и бросился на них в штыки. Я выбежал в сквозные сени моей квартиры на двор, оттуда на улицу и, встретя барабанщика, начал собирать людей; но было уже поздно противиться. Поляки рассыпались по всем квартирам и кололи без милосердия солдат моих по-одиночке. Сто человек при одной пушке едва успели со мною спастись в ближайший лес, из которого старался я пробраться на дорогу к местечку Меречу, чтоб соединиться с вами". — Где же ваш отряд?—спросил я его. „В этом лесу",— отвечал он мне. Я хотел, чтоб отряд его присоединился ко мне в тот же день. Но он сказал мне: „люди мои очень устали, им гораздо ближе идти оттуда, где они теперь находятся, на почту Гонету, которая отстоит от вас только в пяти верстах, по дороге к Гродно, и этот отряд составит вам авангард". Я уже рассказал ему о приезде ко мне адъютанта князя Цицианова, о всем, что произошло в Гродне и в Варшаве, и о намерение моем идти в Гродно. Майор Ротенштерн поехал от меня с тем, чтоб привесть отряд свой в Гонету. А я обещал приехать к нему поутру, чтоб осмотреть с ним положение места на случай неприятельского нападения.

Поутру на другой день услышал я довольно сильную пальбу из ружей на мельницах, в которых солдаты мои мололи хлеб. Я послал туда казаков, и они дали мне знать, что фуражиры наши атакованы неприятельской конницей. Узнав о сем, в подкрепление казакам отрядил я две роты пехоты при одной легкой пушке, неприятель был отражен и фуражиры без значительного урона возвратились ко мне. Но так как весь мой отряд приготовился уже к сражению, и к тому-ж я имел в памяти, что поляки намерены атаковать меня на сем пункте, то решил я перейти совсем ближе к почте Гонет. В сем намерении велел я отряду моему выступить; а сам поехал вперед для осмотра положения места. Найдя там майора Ротенштерна, осмотрел я оное с ним вместе и нашел, что положение сие было гораздо выгоднее того, на котором я находился. Поэтому отправился я назад, чтоб поспешить занять оное. Я встретил отряд, проходящий чрез лес одною колонной. Я поехал далее, до самого арьергарда и, осмотрев оный, хотел возвратиться к голове колонны, как вдруг два пушечных выстрела меня остановили. Я оглянулся и увидел на оставленном мною месте неприятельскую пехоту, конницу и артиллерию. Остановя весь отряд и подкрепя ариергард, вступил я в перестрелку с неприятелем. В то самое время уведомил меня майор Ротенштерн, что и он атакован и требовал помощи. Я отдал к нему две роты и две пушки. Между тем неприятель, оставя нападение на ариергард, пошел вправо, дабы обойти лес, встретить меня при выходе из оного и тем пресечь дорогу. В лес же, по которому протекали две небольшие реки, и которые нужно было проходить по мостам, на обе стороны дороги послал он пехоту. Увидя сие, я отрядил на обе стороны моей колонны стрелков, а колонне велел следовать вперед. Стрелки сражались с неприятельской пехотой, а я, взяв с собою четыре роты гренадер и 4 орудия большого калибра, пошел скорым шагом вперед, чтоб, выйдя из лесу и перейдя открытую равнину, занять находящуюся впереди высоту. В правой стороне, с которой неприятель по местоположении должен был атаковать сие отделение, находилась деревня Цвентишки, которой мог он воспользоваться. А потому я послал казаков зажечь оную. Я успел занять высоту; неприятель же должен был обходить помянутую деревню. Между тем все мое войско собралось ко мне, и я расположился в одну линию без резерва, ибо майор Ротенштерн составлял уже оный, был довольно близко позади меня. Но так как не было в плане моего предприятия защищаться на сем месте, то и начал я действовать, отступая, пока достиг желаемого мною положения.

Придя на оное, построился я в одну линию, имея с правого фланга почту Гонету и майора Ротенштерна, с левого—лес и непроходимое болото, сзади большое озеро, а впереди открытую и отлогую равнину. Она оканчивалась мысом и простиралась на дальний пушечный выстрел большого калибра. Тут неприятель произвел в разное время три атаки; но всегда был отражаем превосходством моей артиллерии. Ибо, хотя он имел до 6 т. конницы и пехоты, но артиллерия его состояла только из шести пушек малаго калибра; а потому, потеряв не малое количество людей и утомясь движением и нападениями, отступил и скрылся в лесу. Я не имел довольно конницы, чтоб преследовать его, брать в плен, который мог бы быть мне в тягость, так как у меня было и без того довольно пленных; не мог я также делать какие-либо поиски. Поэтому я остался отдыхать на избранном мною месте. На другой день, выступя за час до рассвета, перешли мы четыре мили, и неприятель нас не беспокоил.

Победа Тучкова

На третий день, выступя в намерении достичь до Мереча, встретили мы при самом вступлении два эскадрона карабинер, присланных ко мне на помощь от генерала князя Цицианова. Я требовал легкой кавалерии, а мне прислали, за неимением оной, самую тяжелую, каковы были тогда карабинеры. Ротмистр, начальствовавший оными, сказал мне, что генерал выслал на реку Мереч четыре роты с пушками, которые и разместились на противном берегу лагерем. Они прибавили, что князь весьма был обеспокоен, когда адъютант его сказал ему, что, по отбытии его от вас, слышал он в дороге сильную пушечную пальбу. Сие обстоятельство заставило меня послать к нему нарочного с донесением о происшедшем сражении. Не доходя мили до местечка Мереча, появился неприятель с обеих сторон, не в далеком расстоянии. Мы шли в боевом порядке и, придя к местечку, расположились в таковом же лагере. Я везде говорю — лагерь; но мы не имели палаток. Мог бы я сказать: расположились биваком, но мы не имели ни времени, ни способов строить шалаши, или бараки, а становились благополучно под открытым небом; к счастью, погода весьма нам благоприятствовала. Появившейся неприятель скоро от нас скрылся, и мы не знали, чему сие приписать, потому что видно было, что он был довольно силен. Некоторые говорили, что они, увидя лагерь и пушки на противном берегу Мереча, подумали, что большая часть отряда моего уже переправилась, или что прибыла ко мне значительная помощь. Как бы то ни было, но поляки оставили нас в покое и мы занимались целый день переправой. Наконец, благополучно переехали на паромах на другой берег.

Во время похода нашего от Мереча до Гродна неприятель уже не показывался. На последнем ночлеге, не доходя сего города, прислал ко мне князь Цицианов спросить, имеют ли мои люди какую-нибудь одежду, есть ли у меня барабаны и музыка? Я отвечал ему: Одежду успели себе сшить солдаты из всего, что только могли захватить у мятежников, на образец военной; небольшую музыку собрал я из спасшихся от двух полков музыкантов и пленных казаков, а барабанов довольно.

Не доходя до Гродны за пять верст, встретил нас генерал-майор князь Цицианов, с несколькими офицерами. Приехав ко мне, поздравил он меня с победами, а осмотрев мое войско и после некоторых расспросов, сказал мни, указав на одного офицера:

— Вот офицер квартирмейстерской части, он покажет вам дорогу; прикажите следовать за ним.

Выговоря сие, поехал он довольно скоро в город.

Приближаясь к Гродне, мы увидали лагерь генерала князя Цицианова; все войско было выведено из оного и устроено в большой батальон каре. Вожатый повел нас прямо к оному. Фас, на который мы шли, раздвинулся при нашем приближении, и весь мой отряд введен был в средину каре, где находился генерал князь Цицианов, с иконами и духовенством. При вступлении нашем в оный, был отслужен благодарственный молебен, по окончании которого, генерал, поздравив всех нас с победою, пригласил меня и всех офицеров к себе на обеденный стол. Солдатам же, расположив их в лагерь своего отряда, велел выдать порцию вина.

За обедом пили за здоровье победителей. А по вечеру, кроме похвалы, изображенной в приказе, князь Цицианов отдал в ночной пароль мое имя, лозунг притом был: храбрость и мужество, а проходное слово: украшение России. Всякий может себе представить, сколь лестно было для молодого человека моих лет (я тогда имел только 28 года от роду) сей тщетный и скоропреходящий дым славы.

По утру на другой день велел мне генерал, собрав весь мой отряд с пушками и музыку, какую мог я набрать, устроить пленных поляков с их знаменем позади отряда и пройти по главным улицам Гродны, чтобы переправиться за реку Неман, по исправленному уже мосту. Там приказал он мне обратить все мои пушки против города, а состоящий под начальством его отряд устроил с другой стороны города и обратил на оный всю свою артиллерию, приказав с сим вместе запереть все городские ворота. После этого, чрез посланных переговорщиков потребовал он от города контрибуцию 30 тыс. серебряных рублей, сукна, полотна, сапожного товара для своего отряда, также лошадей, повозок и упряжи. Все сие в скорости было исполнено и я возвратился с отрядом моим в лагерь князя Цицианова. Там велено было мне сдать людей разных полков и команд, по их принадлежности, равно и пленных, а самому с моей ротой следовать в Несвиж и явиться под начальство генерал-поручика Кнорринга.

Награждение георгиевским крестом

За все сии подвиги был я награжден от Императрицы Екатерины II-й кавалерским орденом Св. Георгия 4-го класса, находясь еще в чине капитана артиллерии; тогда орден сей был в великом уважении в России.

С одной стороны из Белоруссии, а с другой — из Молдавии пришли в Литву и Польшу два сильные корпуса на помощь оставшимся в Польше российским войскам. Корпусом, назначенным в Литву, командовал генерал князь Репнин, а идущим из Молдавии в Польшу—непобедимый Суворов.

Виленские волнения в 1794 году. —Тучков бомбардирует Вильну.— Решение не сдаваться. —Отступление. —Предательский заговор —Польский шпион - Дела под Гродной. —Победа Тучкова. —Награждение Георгиевским крестом.

---

Источник: Записки С. А. Тучкова 1766-1808 гг. под ред. и К.А. Военского. С-Пб 1908.

© luterm. OCR, подготовка к электронной публикации. При использовании текста ссылка на данную страницу обязательна.