!Все даты даны по старому стилю!

Воспоминания С. А. Тучкова, капитана артиллерии 

ГЛАВА 6-я

Суворов.— Князь Репнин и Суворов.— Осада Вильны.— Новый план осады Вильны.— Взятие Вильны.— Поляки и русские.— Переход в конную артиллерию.

---

Суворов

Суворов столь известен всякими его достоинствами, характером и странностью поступков, что мне не остается ничего о нем сказать. Разве только, что когда генерал-майор Арсеньев возвращен был уже из плена и находился при нем некоторое время в должности дежурного генерала, то всякий раз, когда Суворов имел на него какое-нибудь неудовольствие, он говаривал: „есть такие люди, которые много любят спать, и слышал я, что есть такие, которые никогда не спят". Потом, оборотясь к находившемуся при нем, спрашивал: „Правда ли это, что есть у нас один артилерийский капитан, человек молодой, о котором говорят, будто он в жизнь свою еще ни разу не спал?" У него было так заведено, что кто-нибудь из слушающих всегда должен был отвечать: правда. „О! как я любопытен, продолжал он, видеть этого человека и слышать о том от самаго его". По окончании войны и по приезде его в Петербург, где я тогда находился, повторял он не раз сии слова, которые дошли до меня, и были причиной, что я старался не быть представленным сему великому человеку. Я боялся, чтоб таким необыкновенным вопросом не привел он меня в замешательство.

Князь Репнин и Суворов

Генерал князь Репнин больше был политик, нежели военный человек; притом был чрезвычайно горд и вместе пронырлив. В его характере проявлялись по обстоятельствам многие противоположности: иногда был он горд, даже до грубости, иногда же учтив и дружелюбен до уравнения себя с малыми чиновниками. Любил он рассуждать о человеколюбии, братолюбии и равенстве, о мечтаниях и о власти духов; известно также, что он был членом мартинистского собрания. При этом с людьми, от него зависящими, поступал он, как деспот. А между тем знают, как унижался он перед князем Потемкиным и Зубовым, наконец, пред Павлом I-м, чему я сам был свидетель. Какая противоположность с Суворовым! Сей почтенный муж, кроме великих подвигов его в войнах и совершенно христианских добродетелей, сохранил во всех великих оборотах его жизни неизменность стоического характера своего до самой смерти. Суворов не был скуп, но ненавидел роскошь и любил довольствоваться малым. Напротив, Репнин был скуп и расточителен,— по обстоятельствам.

О характере генерала князя Цицианова буду я иметь случай много говорить впоследствии, при рассказе о службе моей с ним в Грузии.

Наконец, прибыл я в Несвиж и явился к генерал-поручику Кноррингу. Он в тот же день послал меня с ротою моею в отряд генерал-майора Ланского, расположенный в местечке Новомыше.

Ланской был человек посредственного воспитания и учености, храбр и добр, учтив без большой приветливости, не слишком гонялся за славой, любил кутежи и веселые общества.

Осада Вильны

В местечке Новомыше простояли мы не более двух дней. После чего весь корпус генерал-лейтенанта Кнорринга, разделенный на три отряда, — один под командою генерал-майора Ланского, другой — под начальством генерал-майора графа Николая Зубова.... а третий— под предводительством генерал-майора Бенингсена, — тремя разными дорогами выступил для взятия города Вильны. Все сии отряды, не встретив нигде неприятеля, соединились в селении Медниках, отстоящем от Вильны в пяти милях. Откуда, выступя вместе, стали в лагерь в полутора милях от города. Вильна построена в низменном месте и окружена довольно высокими и крутыми горами. Она имела много обширных предместий, но большая часть оных со стороны Гродненской и Троицкой дороги были сожжены отрядом моим во время революции. Однако довольно большая часть их остались еще от дороги, ведущей из Белоруссии к так называемой Острой Браме или воротам. Там находилось много каменного строенья, расположенного в тесных и кривых улицах. На высотах, окружающих Вильну и имеющих пред собою ровное местоположение, после революции построили поляки ретраншемент с батареями в приличных местах.

Корпус наш состоял из 4 тысяч конницы, 8 тысяч пехоты и 30 пушек полевой артиллерии, не считая находящихся при драгунских и пехотных полках малого калибра 26 орудий. Генерал-поручик Кнорринг, осмотрев неприятельское положение, сделал распоряжение к нападению на неприятельский ретраншемент. Отряды генерал-майора графа Зубова, Бенингсена и часть отряда генерала Ланского назначены были к действию. Сам же генерал Ланской с драгунским полком полковника барона Чесменского, с 3 тысячами пехоты и моей артиллерийской ротой оставлены были в резерве, за четыре версты позади места сражения. Генерал Кнорринг, приметя мое неудовольствие при сем случае, сказал мне: „Вы довольно отличились при начале сей кампании, и надобно вам себя поберечь, потому что поляки имеют против вас личную злобу. Я читал это в их газетах и в подброшенных к лагерю нашему письмах. Они положили цену за вашу голову и вместе с генерал-майором Денисовым . “Знаете ли вы,—продолжал он, улыбнувшись,—что они даже проклинают вас в публичных своих молитвах". „Много для меня чести,— отвечал я ему,— впрочем, лестно бы было для меня участвовать во взятии того города, из которого в столь трудных обстоятельствах вышел с честью". Сим кончился разговор наш и я остался при сделанном им назначении. На другой день после сего разговора, поутру, довольно рано, выступили назначенные к действию колонны. Я и полковник Чесменский занимались разговором с генералом нашим, слушая пальбу и расспрашивая у проезжающих, что там делается. После завтрака полковник Чесменский и я стали просить генерала, чтоб он позволил нам поехать посмотреть сражение. Сперва он отговаривался, наконец, согласился с условием, чтоб мы не вдавались в опасность, не имея обязанности там находиться. И так, поехав прямо по большой дороге в Вильно, прибыли мы на среднюю нашу батарею. Она стояла на открытом месте и старалась выстрелами своими сбить неприятельские пушки, стоящие за бруствером в амбразурах. Посмотрев на сие действие, отправились мы на батарею левого фланга и нашли оную в таковом же занятии. Рассматривая положение места, приметили мы, что батарея эта поставлена близ крутого обрыва или буерака, покрытого в глубин своей густым лесом. Лес этот простирался до правого фланга неприятельского ретраншемента и пересекал его. Если бы неприятель вздумал сделать вылазку из ретраншемента своего, то мог бы не быть никем примечен, пройдя этот лес, ударить во фланг сей батареи и овладеть всеми пушками. Я спросил у начальника батареи: „есть ли у вас в этом лесу какое-нибудь прикрытие?"— Нет никакого,— отвечал он мне. „Для чего-ж не дадите вы знать о сей опасности начальнику корпуса?" — Некоторые из офицеров его штаба приезжали сюда; я показывал им сие опасное место и просил донести о сем генералу. Но по сие время ничего нет, а послать к нему никого не имею,— отвечал он нам. Выслушав сии слова, согласился я с полковником Чесменским ехать к генералу Кнорингу и ему о том доложить. Мы нашли его на правом фланге нашей линии. Увидя нас, сказал он: „Где вы побывали и что видели?"— „Мы были на наших батареях",— отвечали мы ему.— „Что-ж вы там приметили? Скажите мне". Тогда рассказал я ему о положении левого фланга. Выслушав меня, он сказал: „Не может быть!"— „Точно так, — присовокупил полковник Чесменский,— мы оба видели сие". Тут, оборотясь к своему адъютанту, приказал он наискорее отрядить туда батальон егерей. Оставаясь при нем, через несколько минут увидели мы подполковника Саккена, идущего с егерским его батальоном мимо генерала. Последний подозвал его и сказал ему: „Идите поскорее и закройте левый фланг последней батареи, там находящейся". Саккен, не отвечая ни слова, пошел от нас с батальоном своим скорым шагом.

Подполковник Саккен, как я после о том узнал, придя к батарее левого фланга и не сказав ничего командиру оной капитану Фоку, прошел мимо него, спустился в крутую лощину и скрылся с батальоном в лесу.

Через несколько времени увидели мы, что неприятель начал вывозить пушки свои из амбразур за бруствер.— Все закричали: они отступают, они отступают! Полковник Чесменский сказал генералу: „позвольте мне взять мой драгунский полк и не дать неприятелю время увезти пушки в город". Когда генерал на сие согласился, тогда и я стал просить, чтобы и мне позволено было хотя частью моей роты подкрепить его полк. Я уверял, что на таком расстоянии я мало могу отстать от конницы.—„Это не нужно,— отвечал генерал,— но если вам непременно хочется участвовать в сем деле, то возьмите только две надежные пушки вашей роты и будьте там, где я буду находиться". Я почел сей ответ за великую для меня милость, и поскакал во весь дух с полковником к резерву. Там, донеся о том генералу Ланскому, в одно мгновение устремились мы к месту сражения. Расстояние было недальнее и я следовал близко за конницей. Но, подойдя к линии, должно было мне остановиться там, где находился генерал, а Чесменский собрал быстрое нападение на неприятельский ретраншемент. Доскакав до оного, встретил он довольно глубокий и широкий ров. Он велел было драгунам своим спешиться и, примкнув штыки, идти на приступ. Но поляки имели время поставить пушки свои опять в амбразуры и произвели по нем сильный залп картечью и пулями из мелкого ружья. Их находилось там до 4 т. пехоты. Чесменский принужден был возвратиться назад и удалиться с поспешностью, быв провожаем картечами и ядрами. Здесь должно сказать, для чего поляки начали было вывозить пушки свои из амбразур и потом опять поставили их в оный. Г. Кнорринг приказывал Сакену по-русски: „подите, закройте фланг левой нашей батареи". Оба они немцы и оба худо знали русский язык, а еще хуже произношение.

И потому, как мне кажется, Саккен ослышался и вместо того, чтобы закрыть, пошел открывать фланг батареи, то есть осматривать, нет ли вблизи неприятеля. Он; войдя с батальоном своим в лес, начал подвигаться вперед, и таким образом подошел к правому флангу неприятельского ретраншемента. Поляки, приметя его, сочли, что мы из сего леса идем их атаковать во фланг. И потому они стали вывозить из амбразур свои пушки,— в намерении ли обратить их против нашей колонны или увезти оные в город — неизвестно. Но Сакен, увидя, что он далеко зашел, возвратился назад; а поляки поставили пушки свои опять в амбразуры. Так как конница действующей линии устроена была в колонны, чтобы следовать за полками Чесменского, равно и пехота, — то генерал-поручик Кнорринг велел идти пехоте на штурм тремя колоннами. Сие было в три часа пополудни при самой ясной погоде. Средняя колонна вошла прежде всех на вале, но потерпела сильное поражение и лишилась начальника своего, полковника Короваева, убитого на сем приступе. Я, оставив свои пушки, примкнул к правой колонне (непростительное действие молодости, хорошо, что кончилось для меня счастливо, и генерал ничего о том не знал) и вошел вместе с нею в ретраншемент. Увидя там до восьми пушек, оставленных неприятелем, также множество убитых и раненых, поспешил поздравит генерала с победой. Встретя его на пути, поздравил я его не только с оной, но и со взятием Вильны ибо, прибавил я, город сей, не имея надлежащей обороны, неминуемо должен сдаться. „Дай Бог!—отвечал генерал,— но это еще не верно".

Между тем поляки успели уйти в город и затворили ворота. Ген. Кнорринг послал на возвышенное место трубача и велел трубить для переговоров. Но по нем начали стрелять из ружей и ранили его. Вначале подумали, что это произошло по ошибке, послали другого, но и тот подвергнулся той же участи. Тогда генерал наш приказал приблизить артиллерию и поставя пушки на высотах между ретраншементом и предместьем, велел бомбардировать город. Скоро наступила ночь и, пальба была прекращена. После этого генерал приказал мне поутру на другой день объехать осаждаемую часть города и избрать такое место, с которого мог бы я стрелять в Острыя ворота. Я отвечал ему, что все окрестности сего города мне довольно известны. Вильна лежит слишком низко, а окружающая оную места слишком возвышены, притом же ворота сии закрыты домами предместья, и едва-ли можно будет попадать только в фронтиспис оных. Не взирая на сие, повторил он мне свое приказание. С началом дня объехал я всю приказанную мне часть города, но, не найдя нигде удобного к тому места, возвратился и донес о сем. Тут указал он мне и сказал: „поставьте две пушки ваши там, я надеюсь, что ворота будут вам оттуда видны". При подъеме на гору убили у меня несколько лошадей под пушками. Я взошел сам и увидел точно только верхнюю часть фронтисписа. Тогда я послал ему сказать, что если он мне не верит, то прислал бы еще кого-нибудь посмотреть. Сие было им исполнено, удостоверились в невозможности и велели мне оставить помянутую высоту. Тогда я сказал ему: „если нет другого средства занять город, как чрез отбитие ворот, то дайте мне надежное прикрытие и прикажите идти с сими двумя орудиями в улицу предместия. Хотя я знаю, что она весьма излучиста, но, при приближении к стенам, откроется такое место, с которого можно будет выстрелить и разбить ворота". Предложение мое было принято, мне дали в прикрытие батальон егерей и велели идти в улицу.

Все церкви, колокольни, дома и сады, как в той улице, по которой я шел, так и в других, заняты были вооруженными обывателями. Надлежало всякий дом брать штурмом и, таким образом очищая дорогу, подвигаться вперед. Я не успел пройти и половины улицы, как убили майора, начальствовавшего прикрытием и трех капитанов. Большая часть офицеров была или убита, или ранена, от чего егери пришли в замешательство и, оставя меня с пушками на улице, отступили. Я успел сделать то-же, потеряв несколько бомбардир. При выходе моем из предместия, встретил я генерал.-м. графа Зубова, который сказал мне: „как, и вы ретируетесь"? “Посмотрите, где мое прикрытие,”—сказал я ему; оно находилось тогда в довольном разстоянии впереди меня. „Я дам вам другое прикрытие, подите с оным и отбейте непременно ворота". В то же время присоединился ко мне Нарвский пехотный полк под командою полковника Миллера. Это был тот самый полк, который со мною во время революции вышел из Вильны, но полковника их тогда при оных не было. С другой стороны послан был к другим воротам, называемым Заречные, полковник Деев с состоящим под начальством его пехотным полком и двумя пушками.

Мы начали наступать прежним порядком. Не прошли мы еще и половины улицы до ворот, как поляки открыли по нам ружейный огонь из монастыря, находившегося от нас в правой стороне, на другой улице. По совету моему послал туда полковник Миллер две роты, неприятель был выбит, и монастырь был занят нашими. По мере приближения нашего к воротам, огонь со стен города усиливался и становился для нас вреднее. Я знал положение сей улицы и надеялся, что скоро достигнем мы такого места, с которого можно будет стрелять в ворота. Но, придя к оному, увидел я, что поляки построили при самых воротах невысокую каменную стену, окружающую оные в виде полумесяца. Чтобы подойти к воротам, надлежало приблизиться к самой стене, и через устроенное подле неё отверстие в сем полумесяце подходить к воротам. Как скоро колонна наша стала совершенно открыта с городской стены, то гренадеры бросились вперед и подбежали с малым уроном под неприятельские выстрелы к самой стене, так что они не могли им больше вредить. Я последовал за ними с моими пушками и вошел в полумесяц. Несколько знакомых мне гренадер меня упредили и, подбежав к самым воротам, в затворах которых прорезаны были отверстия для стрельбы из ружей, они положили в них свои и начали стрелять в город. Один гренадер вдруг закричал мне: „поспешайте, поспешайте стрелять! неприятель везет пушку и ставит в ворота". Я находился в это время не далее пистолетного выстрела от ворот. Приказав гренадерам отступить, я успел подвинуть орудия еще шагов на десять. И выстрелами из 24 фунтового единорога, заряженного картечью, и из 12-фунтовой пушки—ядром, разбились оные затворы в мелкие куски. Таким образом неприятельское орудие, стоявшее в городской улице, было подбито. Я ввез мои пушки под довольно длинный свод городских ворот и стрелял вдоль улицы так, что никто не смел показаться на оной. Но тщетно уговаривал я гренадер, чтоб они вошли в город и заняли находящиеся при самом входе Греко-российский монастырь, в который и я хотел за ними последовать. Засев в оном, мы могли бы трактовать о сдаче города, находясь в самом городе и имея открытые ворота для подкрепления. Они несколько раз соглашались на мое предложение, но едва появятся на улицу, увидят неприятеля, выстрелят и возвратятся под свод ворот для заряжания ружей.

Между тем колонна, посланная к Заречным воротам, не имела такой удачи, как наша. Начальствовавший оной полковник Деев был убит, еще не доходя до ворот, колонна много претерпела и отступила. Последствием сего было то, что неприятель обратил все силы против нас. Я отступил несколько за ворота, не удаляясь от стены, ибо единственным моим спасением было то, что неприятель не мог так наклонять ружей, чтоб нам вредить. Но вдруг открылся огонь позади нас. Не знаю почему, полковник Миллер велел двум ротам, бывшим в монастыре, что в предместие, присоединиться к полку,— и неприятель опять занял оный. Он еще лучше сделал: велел ударить сбор, построив людей своих в колонну, начал отступать, оставя меня с пушками у ворот. Над воротами была каплица, или небольшая церковь, где находилась чудотворная икона Богородицы, которую поляки особенно боготворят.— Каплица сия наполнена была людьми, производившими против нас сильную ружейную пальбу. Я начал тоже отступать, и вынул клинья из-под пушек, дал им тем полное возвышение, и стрелял в каплицу. как после оказалось, я нечаянно ядром разбил сию икону. После этого ненависть в поляках ко мне еще больше возгорелась. Орудия мои шли одно за другим. Когда отошел я не более 30 сажен от ворот, под пушкой сломился, к несчастию, отвозной крюк при хоботе, за который, зацепя, везли пушку, потому что передки оставлены были в отдаленном переулке. Единорог отступил благополучно, а я с пушкой и с несколькими при оной бомбардирами остался на месте. Тогда было не так, как ныне; в российской службе почиталось великим стыдом оставить пушку неприятелю. Я прижался с людьми моими к одному каменному дому и тут размышлял, как спасти орудие. Мне пришло в мысль; снять с моих солдат несколько лосинных портупей, сделать из них большое кольцо, продеть оное в дыру, находящуюся в подушке хобота, куда вкладывается стержень передка, и укрепить в сем кольце кусок крепкого дерева, потом задев за оные лошадей, отступать. Стоя подле стены, сделали мы кольцо и укрепили дерево; но кто пойдет вложить оное в орудие, стоящее посреди улицы?— Несколько храбрых бомбардир, на сие отважившихся, заплатили за то своею жизнью. Я начинал приходить в отчаяние, как вдруг один мой приятель, которого никогда не могу я забыть, а именно, Козловского пехотного полка капитан Гедеонов, показался с ротою своею на улице. Он бежал с нею прямо к воротам, крича: ура! ворота отбиты, пойдемте занимать город! Я спросил его: „что вы намерены делать с одной ротой?" Но он, не отвечая мне ни слова, сказал своим солдатам; возьмите прочь эту пушку, она нам мешает. Солдаты ухватились за коней и поспешно вывезли оную в закрытый от неприятеля переулок, где я имел время укрепить мое кольцо под прикрытием его роты и выйти из предместья. Поступок г. Гедеонова был таков, что за него у римлян определена была большая награда; ибо у них тот, кто спасет одного только гражданина, удостоивался венца. Но у нас совсем иначе: едва не подвергся он ответственности за то, что сам собою решился на спасение своих. Однако-ж после он был награжден за то чином майора. Я всегда утверждал и буду утверждать, что малые сражения бывают для некоторых несравненно опаснее, труднее и больше требуют неустрашимости, распорядительности и решимости, нежели большие, так называемые генеральные баталии. Во всю жизнь мою, как прежде, так и после, не испытал я такой опасности и трудности, как в сей день при столь малом отряде войск. С семи часов утра до трех пополудни находился я беспрестанно не только под ружейными, но даже под пистолетными выстрелами, не говоря уже о каменьях, которыми неприятели метали в нас, откуда могли. Я потерял в сие время убитыми и ранеными при двух моих пушках три комплекта людей. Всякий раз, когда оставалось у меня не более половины оных, посылал я казаков, данных мне для извещения, требовать подкрепления, и всякий раз присылали мне таковое от других артиллерийских рот. Подо мной убили двух лошадей, а третья была ранена. Итак я, утомленный сражением, зашибленный во многих местах камнями и от падения лошадей, изнуренный голодом и жаждой, в превеликий жар, едва мог тащиться пешком, отступая из предместья. Генерал-поручик Кнорринг, стоя на горе, издалека меня увидал и послал сказать, чтоб я пришел к нему. Но я так ослабел, что не мог взойти на гору, и он послал ко мне для того свою лошадь. По прибытии к нему, тотчас начал я жаловаться на тех, которые не исполнили своего дела, в особенности же на полковника Миллера. При этом я прибавил, что если бы не помощь капитана Гедеонова, то я непременно должен бы был остаться в руках неприятеля с моими пушками. Что делать?— отвечал он мне: вы исполнили свой долг, как неустрашимый, храбрый и расторопный офицер. Поберегите свое здоровье для других случаев и отдохните, вы ужасно устали. При сем слове подошел ко мне генерал М. Ланской, взял меня за руку, сказав: пойдем и отдохнем, любезный друг. Он привел меня в одну лощину, где сели мы с ним и еще несколько особ на траве, выпили водки и съели по куску. Но я чувствовал сильную жажду, он подал мне большой стакан вина. Я, не рассматривая, что в стакане, выпил весь, отчего заснул крепким сном тут же, где сидел. Я спал несколько часов и разбужен был сильным топотом лошадей. Открыв глаза, увидал я моего гусара с двумя верховыми лошадьми и спросил его, что это был за стук, который разбудил меня? Это проехал мимо вас последний эскадрон гусар нашего арьергарда, отвечал он мне. Где же генерал и войско? продолжал я.— Все пошли назад, и здесь никого нет,—сказал он. Тут сел я на лошадь и поскакал догонять мою роту; но нашел уже оную на месте. Лагерь был поставлен несколько подалее прежнего, палатка моя была уже готова, и я пошел в оную, как для распоряжений после такового дела, так и для отдохновения. Итак все сие довольно кровопролитное и опасное для небольшого корпуса войск дело кончилось только приобретением от неприятеля восьми пушек. А ретраншемент был нами оставлен. Поляки опять заняли его, исправили и вооружили другими пушками. В российской службе принято ложное правило: как бы кто из подчиненных ни отличался и как бы ни было хорошо о нем представлено,— не награждать того, если дело вообще было неудачно. Итак, при всех похвалах от моих начальников и товарищей остался я без награждения.

Новый план осады Вильны

В сем месте простояли мы двенадцать дней; между тем присоединились к нам отряды генерал-майоров Германа и князя Цицианова. После такого увеличения сил, сделан был новый план к осаде Вильны, согласно во всем преподанному от генерал-майора Германа.

Герман был весьма знающим и опытный тактист, в теоретических же познаниях сей науки едва ли кто из российских генералов того времени мог с ним сравниться; притом был он довольно неустрашим и решителен. Он пред тем одержал с малым числом солдат знаменитую победу над турками на кавказской линии. Туда прислан был от Порты Оттоманской трехбунчужный Батал-паша с корпусом янычар и других турецких войск. К нему еще присоединились все кабардинцы или черкесы, живущие на кавказской линии. Герман не только совершенно уничтожил все сие ополчение, но вэял в плен всю артиллерию и самого пашу. К сожалению, однако-ж многие достоинства сего генерала помрачены были в нем непомерным его пристрастием к пьянству. Вследствие этого он был наконец в царствование императора Павла I разбит французами в Голландии, взят в плен и там окончил жизнь. Итак, план осады, преподанный Германом, был такой. Один отряд из 5 полков пехоты состоящий под начальством бригадира князя Трубецкого, должен был с рассветом дня, произвесть фальшивую атаку на оставленный нами и снова занятый неприятелем ретраншемент. Мы же за несколько часов прежде сего действия, то-есть, по пробитии вечерней зари, оставя на местах разожженые огни, пошли со всеми остальными войсками, тремя колоннами влево. Нам надлежало сделать четыре мили и, придя между дорог, ведущих к Трокам и Гродно, напасть на находившуюся там часть ретраншемента.

Мы считали ее слабее прочих. Она отделена была от взятой нами с правой стороны крутыми обрывами, или буераками, простирающимися на расстояние дальнего пушечного выстрела.

Взятие Вильны

Мы подошли к оному на рассвете, и гренадеры наши, отряженные на штурм, встретили вместо ретраншемента только один ложемент, род траншеи или рва, из которого земля выкинута на наружную сторону и сверху оной положено по одной фашине. В сем рве было три тысячи неприятельской пехоты и шесть пушек. Этот ложемент начинался близ помянутых мною обрывов и, проходя по высоте, именуемой Буафоловская гора, оканчивался на оной там, где гора сия примыкала к песчаной равнине, которая тянулась до публичного загородного дома, именуемого Погулянка и до берега реки Вильны. Неприятель не ожидал с сей стороны нападеюя и находился: в довольной оплошности, так что гренадеры наши открыты им были только за несколько шагов. Однакож они успели сделать залп из ружей и пушек. Потом, бросив свое укрепление и пушки, они спустились с горы и стали в линии на помянутой равнине, отойдя от горы не далее пушечного выстрела. В самое сие время приехал ко мне адъютант от генерала с повелением, чтоб я, наискорее перейдя ложемент, поставил пушки свои на Буафоловской горе и обратил их против неприятельской линии пехоты. Лишь только успел я занять показанное место, как увидал, что генерал-майор Бенингсен устроил под самой горой, на которой я стоял, три полка конных, а именно: драгунский, карабинерный и легкоконный полк. Он приготовил их к атаке неприятельской пехоты и сделал наперед следующее распоряжение. Один полк казаков послал он вправо, дабы отрезать неприятелю дорогу к Вильни, а другой влево для пресечения гродненской дороги. Трем же полкам регулярной конницы он велел выслать вперед по два ряда от каждого взвода, которые и составили впереди довольно густую цепь, или лучше сказать, линию фланкеров... По данному знаку поехали они рысью к неприятельской пехоте, державшей заряженные ружья на прикладе. Подступив таким образом довольно близко, начали они стрелять в линию из карабинов и пистолетов; между тем линия конницы приближалась к своим фланкерам. Поляки недолго выдерживали сей огонь и вместо того, чтобы против конных выслать пеших стрелков, сделали залп. Бенингсен в тоже мгновение приказал, как фланкерам, так и всей линии, ударить на неприятеля в сабли. Поляки не успели еще зарядить ружей, как были совершенно опрокинуты; он проскакал таким образом почти до берега реки, где, поворотясь, довершил поражение неприятелю, напав с тылу. Итак, весь сей неприятельский отряд из трех тысяч, исключая раненых и взятых в плен, погиб до последнего человека не более, как в пять минут. Остаток дня проводили мы в бомбардировании города, на что неприятель ответствовал нам весьма слабым огнем. С приближением ночи велел генерал-поручик Кнорринг поставит лагерь саженях в 700 позади моей батареи. Я оставшись один без всякого прикрытия, послал ему о том сказать. Поэтому присланы были ко мне батальон гренадер для прикрытия, один эскадрон карабинеров и сотня казаков для составления передовой цепи. Между тем пошел довольно сильный дождь и весь мой отряд, кроме часовых, расположился в оставленных поляками шалашах или бараках. Около полуночи услышали мы голос труб; часовые закричали: к ружью! — и все стали в боевой порядок. Тут начальник батальона сказал мне: “наверно поляки узнали, что нас здесь мало, и хотят сделать нападение конницею". На сие отвечал я ему: „когда конница атакует ночью и еще при игре на трубах, то это значит что-нибудь другое". И подлинно, трубы скоро умолкли, и мы, не слыша никакого шума и топота, возвратились в свои шалаши. Но через час услышал я незнакомый голос, зовущий по имени. .„Здесь"! — отвечал я ему. Но он, не подъезжая ко мне, сказал: „Генерал приказал, сказать вам, чтоб вы не смели делать ни одного выстрела с вашей батареи, потому что идут переговоры о сдаче города". „Хорошо", — отвечал я ему: — „поздравляю вас и прошу поздравить от меня генерала". С сими словами посланный удалился. На следующий день удостоверился я от приехавших ко мне офицеров в истине слов посланного. Тогда поехал я поздравить лично генерала, который, поздравив меня взаимно, прибавил: „вы много участвовали в покорении сего города и конечно не будете оставлены в представлении к императрице; а на сей раз разделите со мною принадлежащую вам честь, поедемте со мною в город, куда уже посланы батальоны для занятия караулов".

Между тем успел я узнать, что произошло во время прошедшей ночи в городе. Польский гарнизон и все военные люди, там находившиеся, с артиллериею и экипажами выбрались из онаго чрез так называемый запасный мост на противный берег реки Вилии и пошли далее. Жители города, не видя ни одного военного человека, вспомнили о генерале Елинском, который сидел в заключении за ослушанье повеления генерала Костюшки. Они нашли на пустой гауптвахте его саблю и орденские знаки, освободили его из заключения, отдали ему оные и просили его, чтоб он, взяв с собою городских трубачей и некоторых членов ратуши, выехал для переговоров с русскими о сдаче города. Это и было исполнено им. Генерал-поручик Кнорринг, с прочими генералами, со мною, с некоторыми другими штаб-офицерами и своим штатом поехал по дороге к той памятной для меня Острой Браме или воротам. При въезде в предместие встречены мы были сперва греко-российским духовенством, а за оным следовало римско-католическое. Жиды стояли по одну сторону дороги, крича: „ура!" — а поляки — по другую на коленях. С приближением нашим к ним они упали ниц: насилу генерал Кнорринг принудил их встать, уверяя их в милосердии императрицы Екатерины II-й. Мы продолжали путь свой к городу, а поляки бежали по сторонам. Знакомые и незнакомые мне люди, забыв свое проклятье, подбегали ко мне и, не могли достать руки моей, целовали стремена моего седла. Въехав в город, увидели мы, что во всех домах окна открыты, дамы и девицы в нарядных платьях стояли подле оных, бросали цветы на улицу и оказывали все знаки дружества. Генерал и все бывшие с ним пошли в грекороссийский монастырь, там отслужено было благодарственное молебствие при залпах всей нашей артиллерии, поставленной около города. Торжество кончилось обеденным столом у генерал-поручика Кнорринга, после которого все войско наше расположено было в лагере при самой Вильне. Генерал-майор князь Цицианов послан был для преследования польских войск, ушедших из Вильны, и чрез нисколько дней возвратился, взяв несколько пленных.

Мы стояли в оном до половины октября месяца. Между тем великий Суворов взял приступом сильные укрепления Праги и принудил Варшаву к сдаче. А генерал-поручик Ферзен, отряженный от него с корпусом войск, разбил главного польского вождя Костюшку и взял самого его в плен. При этом немало участвовал старший брат мой, который послан был с донесением о том к императрице, награжден был за то орденом св. Георгия 4-го класса и чином полковника.

За все сии дела награжден я был орденом св. Владимира 4-й степени, и сие было некоторым образом противно принятому порядку в награждениях: мне после старшего ордена дали младший. Сим пресеклись все беспокойства в Польше, и приступлено было к разделу сего государства между Россией, Австрией и Пруссией.

Поляки и русские

Наконец вступили мы на зимние квартиры в Вильну.— Театры. балы, общественные собрания занимали нас в свободное от службы время. Жители Вильны возобновили знакомство с нами, как бы ничего не было. Женщины, по врожденной их склонности, были весьма к нам снисходительны, а мужчины гостеприимны. Сражавшиеся против меня любили со мною разговаривать о прошедших военных происшествиях, рассказывать, какие они брали против меня меры, при чем не оставляли они осыпать меня похвалами. Можно бы при сем сказать: таково-то непостоянство рода человеческого: что сегодня ненавидят, то завтра любят. Но нет, это есть отличительная черта характера поляков. Они всегда нас ненавидели, ненавидят и будут ненавидеть; одни только особенные и неожидаемые перевороты в религии и в образе правления могут истребить сию ненависть. Многие называют то подлостью и низостью в поляках, что они при малейшей для них надежде, оказывают всю ненависть и презрение к русским. Но едва скроется луч ея, как становятся к ним почтительны, ласковы и учтивы до унижения. Но я скажу на все, что это есть естественное следствие состояния народа, в котором он находится. Как им не ненавидеть лишивших их отечества, и как не унижаться притом пред ними, когда многие из их соотечественников за твердость, непреклонность характера и за привязанность к своим правам погибли без пользы.

Переход в конную артиллерию

С наступлением зимы захотелось мне повидаться с моими родителями и братьями; для того и послал я к фельдцейхмейстеру и любимцу Екатерины II-й князю Зубову просьбу об увольнения меня в отпуск. Позволение на то получил и вместе с повелением сдать мою роту другому капитану, потому что я переведен уже был в конную артиллерию и назначен к новому ее формированию. Хотя известно было всем, что князь Зубов для сего предприятия желал иметь самых лучших и отличных офицеров, но мне весьма прискорбно было расстаться с храбрыми товарищами роты моей, столько лет в двух войнах честно со мною служивших. Едва мог я упросить нашего начальника артиллерии генерал-майора Челищева, чтобы он позволил мне для нового назначения взять с собою двух унтер-офицеров и шесть человек бомбардиров моей роты.

И так оставил я Польшу, Вильну и начальника моего генерал-поручика Кнорринга, о котором могу сказать, что он был человек с довольным просвещением, имел многие сведения по ученой части, потребные для генерала, а наипаче по части квартермейстерской. Он довольно неустрашим, но робок в ответственности пред начальством, что заставляло его иногда быть нерешительным.

Прибыв в Петербург, нашел я отца своего обремененным многими должностями. Он исправлял должность генерал-инженера по всей России, председательствовал в канцелярии артиллерийской, был членом военной коллегии и присутствовал в Сенате по Межевому департаменту, сверх того, имел еще многие особые поручения.

Суворов.— Князь Репнин и Суворов.— Осада Вильны.— Новый план осады Вильны.— Взятие Вильны.— Поляки и русские.— Переход в конную артиллерию.

---

Источник: Записки С. А. Тучкова 1766-1808 гг. под ред. и К.А. Военского. С-Пб 1908.

© luterm. OCR, подготовка к электронной публикации. При использовании текста ссылка на данную страницу обязательна.