Еще в 1739 году между Швециею и Турциею был заключен оборонительный союз, на случай разрыва одной из этих держав с Россиею. То обстоятельство, что во время первой турецкой войны (1768 - 74) Швеция и не думала защищать Турции, ясно доказывало, что тогда договор 1739 года в самой Швеции считался уже недействительным. Но Густав, желая начать войну с Россиею, воспользовался старым договором. указывал на него, как на повод к войне, и в продолжение всего этого времени искал дружбы султана. Шведский посланник в Константинополе уже с 1787 года пользовался особенным уважением. Густав утверждал, что он с самого начала войны получал субсидии, которые, впрочем, по другим известям, стали уплачиваться не ранее, как с 1789 года.

Во всяком случав, Густав с самого начала войны тесно сблизился с Турциею, и именно это обстоятельство придавало его предприятию против России особенное значение в глазах лондонского и берлинского кабинетов. Они были готовы поддерживать неприятелей России и войсками, и флотом, и деньгами. Франция, напротив, желала сохранения мира на севере. В инструкции, данной французскому посланнику, маркизу де-Понсу, было сказано, что, если шведский король будет действовать против России под непосредственным влиянием Англии и Пруссии, то он, король, тем самым лишает себя права считаться другом Франции, и что французский двор крайне сожалел бы о таком заблуждении.

Благодаря французским субсидиям, Густав III до войны имел возможность привести в надлежащее состояние войско и флот. Теперь же он рассчитывал на помощь Англии и Пруссии. Усиливавшееся постепенно могущество России считалось на западе как бы нарушением европейского политического равновесия. Теперь, как казалось вероятным, настала пора усиленных действий с целью ограничения власти и влияния России. Помогая Турции в борьбе против России, препятствуя дальнейшим разделам Польши, действуя косвенным образом против императора Иосифа II, Густав III мог рассчитывать на благодарность некоторых западноевропейских держав.

В то же время, нападение на России могло считаться чрезвычайно опасным предприятием, уже потому, что оно не согласовалось с конституцией, запрещавшей королю вести наступательную войну без особенного соглашения с государственными чинами. Если не было возможности заставить России объявить войну и начать военные действия, король легко мог сделаться жертвою оппозиционной партии. Разве только быстрые и важные успехи в военных действиях могли, в случай разлада между королем и подданными его, спасти Густава III.

Шведский посланник в Петербурге, Нолькен, доносил о плачевном состоянии России в это время. Вследствие этого, Густав III, придавая слишком большое значение вооружению Швеции, не имел точного понятая о средствах, которыми располагала Россия. Когда флот, 29 мая (9 июня) 1788 года, из порта Карлскроны вышел в море, экипаж не знал вовсе о цели плавания. Все приготовления к походу происходили в глубочайшей тайне.

Узнав, еще в марте 1788 года, о вооружении Швеции, Екатерина в записке, внесенной в государственный совет, заметила, что “императрица Анна Иоанновна в подобном случае велела сказать, что в самом Стокгольме камня на камне не оставит”. Немного спустя, узнали о распространении Густавом слуха, будто русские намереваются сделать нападение на Карлскрону, а также о получении Швециею турецких субсидий. Не смотря на это, Екатерина все еще надеялась на сохранение мира. 26 мая, она сказала: “Я шведа не атакую, он же выйдет смешон”. Еще в начале июня, императрица писала князю Потемкину о предстоящем путешествии великого князя на юг, для участия в турецкой войне.

Впрочем, Екатерина сильно беспокоилась. “Не веселы”, замечает в это время неоднократно в своем дневники Храповицкий о расположении духа императрицы. Гарновский уверяет, что она даже плакала. Екатерина рассматривала карты, изучала положение пограничных мест в Финляндии, велела приказать адмиралу Чичагову, чтобы он спешил выйти в море с флотом, и старалась узнавать о шведских курьерах, приезжавших от короля к Нолькену. И в разговорах с Храповицким, и в письмах к Потемкину, Екатерина называла Густава сумасшедшим и выражала надежду на миролюбие шведского народа, который не допустит короля до разрыва с Россиею. Потемкину она писала: “Терпеть ли демонстрацию? Если бы ты был здесь, я бы решилась в пять минут, что делать, переговоря с тобою”.

Штакельберг, русский посол в Польше, узнал из прусских и шведских писем, перлюстрованных им по приказанию императрицы, что Густав надеялся присоединить к Швеции Финляндию, Эстляндию, Лифляндию и Курляндию. Наступая прямо на Петербург, король намеревался диктовать мир Екатерине. Храповицкий, вследствие замечания Спренгтпортена, что Густав может атаковать Кронштадт, не спал всю ночь, думая постоянно о такой опасности.

Россия была плохо приготовлена к войне со Швециею. На Севере империи почти вовсе не было войска. Возникла мысль о выделении части русских войск, действовавших против Турции, для военных операций в Финляндии и нападения на Стокгольм. Главную надежду русское правительство возлагало на внутренний раздор в Швеции; императрица считала возможным парализировать предприимчивость шведского короля постановлениями шведской конституции и оппозиций шведского дворянства.

Граф Разумовский, согласно с этими соображениями, 7 (18) июня, передал шведскому министру иностранных дел записку, в которой от имени императрицы требовал объяснений по поводу вооружения Швеции. Здесь было сказано, между прочим: “Императрица объявляет министерству его величества, короля шведского, а также и всем тем, кои в сей нации некоторое участие в правлении имеют, что ея императорское величество может только повторить им уверение своего миролюбия и участия, приемлемого ею в сохранении их спокойствия”, и пр..

Король принял эти выражения графа Разумовского за оскорбление. К тому же, русский дипломат позаботился о появлении этой записки в разных шведских газетах, желая тем самым подействовать на общественное мните. Понятно, что после этого Густав требовал удаления графа Разумовского.

Граф Сегюр, в беседе с императрицею, которая ему сообщила о случившемся, сказал: “В этом событии самое замечательное то, что посол самодержавной государыни оказывает такое внимание к самостоятельной нации, и что король этой самостоятельной нации этим оскорбляется”.

В дипломатических нотах, в письмах к разным лицам, в манифестах, Екатерина и Густав осыпали друг друга упреками. Раздражение постепенно усиливалось. Густав желал войны; Екатерина не надеялась более на сохранение мира. Разрыв становился неизбежным.

Ответ короля на записку графа Разумовского заключал в себе ультиматум, о неприличии которого граф Сегюр заметил, что даже султан не посмел бы обратиться к слабому господарю Молдавскому в таком тоне, в каком Густав говорил теперь с императрицею: “Даже сам Фридрих Великий, даже этот знаменитый полководец, во главе победоносного войска и имея полную казну, не осмелился бы сделать таких мирных предложений, которые скорее можно было счесть за объявление войны”.

Густав требовал: наказания Разумовского, уступки Финляндии и Карелии, возвращения Крыма Турции и скорейшего восстановления мира между Россиею и Портою.

Недаром прусский посланник в Петербурге, барон Келлер, которому вице-канцлер дал прочесть ноту шведского короля, находил везде “неистовства, нелепости и клеветы”, замечая, что записка “сочинена, конечно, в замешательстве ума”.

Густав III увлекался чрезмерным честолюбием. Мысль о предстоящем торжестве Швеции над Россиею вскружила ему голову. Он не сомневался в успехе, говорил о своем намерении опрокинуть статую Петра Великого на Исакиевской площади в Петербурге, обещал дамам шведского двора пригласить их на великолепный праздник, который устроит для них в Петергофе и к участию в торжественном богослужении в Петропавловской церкви. Отправляясь в поход, король писал своему другу, Армфельдту: “Мысль о том, что я могу отмстить за Турцию, что мое имя станет известно Азии и Африке, все это так подействовало на мое воображение, что я не чувствовал особенного волнения и оставался спокойным в ту минуту, когда отправлялся на встречу всякого рода опасностям... Вот я перешагнул чрез Рубикон”.

Не даром Екатерина в сильных выражениях говорила о “нелепости” шведской записки, о “сумасшедшей ноте” и т. п. “Мне кажется”, сказал Сегюр императрице, “что шведский король, очарованный обманчивым сном. вообразил себе, что уже одержал три значительные победы”. — “Еслиб он и одержал три значительные победы, граф”, ответила Екатерина с жаром, “и даже еслиб он завладел Петербургом и Москвою, я бы ему показала, что может сделать во главе храброго и покорного народа женщина с сильным характером, стоя на развалинах великого государства”.

Вскоре была обнародована шведская “декларация”, подписанная королем в Гельсингфорсе, 21 июля. В ней заключался весьма резкий разбор образа действий России по разным вопросам внешней политики; говорилось об участи, постигшей Курляндию, Польшу и Крым. Густав надеялся расположить в свою пользу недоброжелателей Екатерины в западной Европе, указывая на страшную опасность, грозившую всем и каждому от чрезмерного усиления могущества России.

Екатерина не могла не возражать на эту “декларацию”. В “Observations et éclaircissements”, написанных собственноручно императрицею и напечатанных в переводах на разные языки, она подвергла строгой критике все обвинения Густава, нисколько не щадя короля и осыпая его сильными упреками. Далее она сочиняла французские стихи, в которых был осмеян шведский король. Мало того: на театре в Эрмитаже появилась сочиненная императрицею опера “Горе Богатырь”, в которой главным действующим лицом был Густав в карикатурном виде и которую неоднократно давали в присутствии двора и иностранных дипломатов.

Между тем начались военные действия. Встреча между шведским флотом и русскою эскадрою при Дагерорте 11 (22) июня, не имела последствий, потому что параграф шведской конституции, в силу которого король не мог вести наступательной войны, препятствовал нападению шведов на слабейшую русскую эскадру; таким образом, король, стесненный государственным правом, должен был отказаться от значительной выгоды, которую представило бы ему нанесение России сильного удара в в самом начале войны.

Густава III упрекали в сделанной будто бы им ошибке, заключавшейся в том, что он двинул свой флот преждевременно, не выждав отправления русской эскадры в Архипелаг. Однако, можно сомневаться в том, решилась ли бы Россия отправить свой флот в Средиземное море при таком усложнении политических обстоятельств на севере. К тому же, нападение Швеции на Россию должно было быть, как мы знаем, существенной услугою, оказанной Густавом Турции, и поэтому удержание русского флота на севере могло считаться важной услугой со стороны союзника Порты.

В возражении Екатерины на шведскую “декларацию” упомянуто о выдумки короля, будто на финляндской границе русскими войсками было сделано нападение на шведов. Утверждали, что горсть шведских солдат, наряженных в русские мундиры, сожгла небольшое селение в шведской Финляндии с целью доставить королю возможность указать на открытие неприязненных действий Россиею. И действительно, мы имеем основание думать, что Густав III прибегнул к столь мелочной интриге для того, чтобы при своем нападении на Россию избавиться от упрека в нарушении постановления шведской конституции.

В истории политических действий Густава III красною нитью проходить столкновение между интересами короля и Швеции с постановлениями государственного и международная права. Не иначе как путем государственных переворотов и войн можно было положить конец подобным затруднениям и препятствиям; насильственный образ действий, в соединении с хитростью, козни и обман с одной стороны, геройские подвиги — с другой, должны были повести к желанной цели. На этот раз королю не удалось обмануть современников. И в Швеции, и в прочих странах Европы, Густава III считали зачинщиком войны; ему, а не Екатерине, приписывали открытие военных действий. Это обстоятельство повело к развитие сильной оппозиции против короля. Благодаря протестам дворянского элемента в шведском войске, король очутился на краю гибели. Не без крайнего напряжения сил, не без употребления дальнейших мер насилия и хитрости, королю удалось избавиться от страшной опасности, устроить второй государственный переворота и окончить войну с Россиею без ущерба для себя и для Швеции.

Военные действия начались собственно не загадочным эпизодом в Пумалазунде, а осадою Нишлотской крепости. Екатерина сильно беспокоилась; театр войны находился в небольшом расстоянии от Петербурга. В разговоре с Храповицким, озабоченная войною, императрица сказала: “Правду сказать, Петр I близко сделал столицу”, к чему Храповицкий прибавил: “Он ее основал прежде взятая Выборга, следовательно надеялся на себя". Волнение Екатерины усиливалось. В Петербурге; ожидали нападения шведов на самую столицу.

Впрочем, шведы не могли занять Нишлота. К тому же оказалось возможным подействовать на начальника войск, осаждавших крепость, Гастфера, посредством подкупа. Он же участвовал в образовании конфедерации в Аньяла, положившей на некоторое время конец военным операциям. Таким образом, надежда короля с этой стороны приблизиться к Петербургу, для нанесения решительного удара России, не осуществилась.

Наступательный действия шведов на море также не повели к желанной цели.

Битва при Гогланде (6 (17) июля) была скорее победою русского чем шведского флота, который после сражения должен был удалиться в Свеаборгскую гавань и там был блокирован некоторое время русским флотом, которым командовал адмирал Грейг. Теперь-то оказалось, какая существенная выгода для России заключалась в неотправлении русского флота в Средиземное море. Грейга считали “спасителем столицы и Лифляндии”. Екатерина насмехалась над Густавом, считавшим гогландскую битву победою шведов и приказавшим отпраздновать мнимую победу торжественным богослужением в Стокгольме.

Накануне получения известия о гогландской битве, императрица жаловалась на сжатие в груди; на следующий день после прочтения донесения Грейга, проснувшись, она сказала, что чувствует себя совершенно здоровою. Густав намеревался, по одержании победы на море, атаковать Кронштадт, сделать высадку в Ораниенбауме и идти к Петербургу. Все эти планы оказались фантазией.

Главною целью военных операций шведов было взятие крепости Фридрихсгамской. Во время приготовлений к осаде этого города, между офицерами в лагере Густава III началось волнение, которое повело к образованию конфедерации в Аньяла. Офицеры не хотели сражаться, указывая на незаконность наступательной войны, начатой без согласия на то сейма. Около ста офицеров подали в отставку и готовились к отъезду на родину. Старались убедить короля к немедленному заключению мира; он не соглашался на это, называя столь быстрое окончание войны “самоубийством”. В деревнях Пикала и Аньяла происходили сходки недовольных. Конфедерация шведских и финляндских дворян-офицеров при этом случай ничем не отличалась от польских конфедераций, повлекших за собою разделы Польши. Возникла мысль обратиться за покровительством к императрице Екатерине. Недовольные подписали адрес, в котором объявили, что финляндцы желают сохранения мира с Россиею, но в то же время они просили императрицу возвратить часть Финляндии, сделавшуюся достоянием России в 1743 году. В записке к королю, офицеры требовали немедленного заключения мира и созвания сейма, который определил бы в точности условия государственного управления в Швеции. В то же время конфедераты в объявлении ко всем соотечественникам протестовали против ведения войны, несогласной с законами государства.

Все эти события имели значение реакции против результатов государственного переворота 1772 года. Конфедерация положила конец военным операциям 1788 года. Король был в отчаянии. “Наша слава исчезла навсегда”, говорил он, “я ожидаю смерти от руки убийцы”. В лагере инсургентов мечтали о полной независимости Финляндии. Главною целью конфедератов, однако, было восстановление прав дворянства. Положение короля становилось крайне опасным; он начал думать о сложении короны, но вскоре оставил эту мысль, надеясь на спасете путем хитрости и насилия, и писал к графу Стединку: “Никогда я не преклонюсь под иго императрицы. Я предпочитаю быть уничтоженным своими подданными, чем побежденным иностранными врагами. Большие государства не так легко уничтожаются. Я говорю, как говорил Франц I: “tout est perdue, hors l'honneur”.

Неоднократно было высказано предположение, что конфедерация в Аньяла была вызвана происками русского правительства. Однако, кажется, Екатерина, до приезда майора Егергорна в Петербург с адресом конфедератов, не знала вовсе о событиях, совершившихся в шведском лагере. Теперь же она видела в обороте, принятом событиями, “пособие Божие”, и решилась воспользоваться этим движением для борьбы против Густава. Она лично вела переговоры с Егергорном и советовалась со Спренгтпортеном. Достоверно известно, что Егергорн при этом случае хлопотал о совершенной независимости Финляндии, между тем как эта цель едва ли соответствовала соображениям конфедератов вообще. Екатерина обрадовалась такому плану, осуществление которого занимало особенно Спренгтпортена. Незадолго до этого, подобная агитация в пользу мнимой независимости крымских татар повела к присоединении к России Таврического полуострова. Такая же цель легко могла быть достигнута на севере. Екатерина была чрезвычайно довольна этими событиями. Сообщая некоторым приближенным лицам о случившемся, она смеялась над шведским королем, замечая, что конфедерация должна считаться справедливейшим наказанием короля за нанесенные ей обиды. При всем том, однако, действия императрицы в отношении конфедератов отличались крайнею осторожностью. На её ответе лицам, подписавшим адрес, отправленном в Финляндии чрез Егергорна, не было подписи императрицы; однако начались оживленные сношения между русскими и шведскими войсками.

По колкому замечанию одного современника, шведы в этом походе нуждались не столько в солдатах, сколько в трубачах для оказания услуг при непрестанном обмене визитами шведских и русских парламентеров.

Екатерина следила за всеми частностями этих событий и руководила переговорами. Порою она резко осуждала изменнический образ действий офицеров в шведском лагере. “Какие изменники!” сказала она однажды, “буде не таков был король, то заслуживал бы сожаления; но что делать? надобно пользоваться обстоятельствами: с неприятеля хоть шапку долой”. К великому князю Павлу Петровичу, находившемуся в то время в Финляндии, Екатерина писала, что отступление шведов должно считаться выгодою, равносильною победе, одержанной на поле битвы. О короле она писала к Сиверсу: “Мне кажется что он помешан”. Императрица не сомневалась в дальнейшем и окончательном торжестве над Густавом III.

Вскоре, однако, обстоятельства изменились к худшему.

Королю Густаву удалось принять решительные меры против конфедератов. Приверженцы короля действовали столь успешно в пользу монархического начала, что Екатерина сочла необходимым прервать сношения с противниками Густава III, который сумел воспользоваться настроением умов в Швеции в пользу королевской власти. Народ предпочитал монархию преобладанию аристократического начала. В конце 1788 года, императрица велела советовать финляндцам подумать о мерах спасения и не рассчитывать более на помощь России. “Зачем вести финнов на плаху?”—говорила она 30 декабря 1788 г., “Пусть подадут повинную. Зачем их обманывать? Я не могу им помочь”. Некоторые из главных зачинщиков бунта спаслись бегством в Россию; другие были арестованы и отданы под суд. Торжеству короля над конфедератами содействовали удачные действия в войне с Даниею.

Обстоятельства заставляли Данию держаться союза с Россиею. Подобно договорам, заключенным, между Пруссиею и Россиею, с целью приступить к разделу Польши, между Даниею и Россиею существовало соглашение, клонившееся к разделу Швеции. В договоре 1766 года, обе державы гарантировали друг другу сохранение в целости прав дворянства в Швеции. К тому же, был заключен оборонительный союз между Даниею и Россиею на случай нападения, которое Швеция могла сделать на ту или другую из этих держав. По случаю переворота 1772 года в Швеции, можно было ожидать вмешательства Дании и России в шведские дела. И в Копенгагене, и в Петербурге, хорошо понимали, что усилением монархической власти в Швеции обусловливалось развитие могущества этой державы в области внешней политики. Густав III вполне сознавал меру опасности, заключавшуюся в необходимости одновременно воевать с Россиею и с Даниею. Не даром он еще в семидесятых годах заметил однажды, что не может обойтись без сохранения на военной ноге трех армий: одной в Финляндии, другой в Шонии, третьей на границе Норвегии.

Некоторые государственные люди в Швеции советовали королю вступить в тесный союз с Даниею, чтобы тем самым приобрести возможность более успешно бороться с Россиею. Король предпочитал искать союзников в Берлине и Лондоне для борьбы против Дании и России.

Екатерина, в 1773 году, заключила с Даниею договор, в силу которого эта последняя держава была обязана, в случае нападения Швеции на России, предоставить в распоряжение России некоторое число кораблей и известное количество войск, т. е., атакуя Швецию с тыла или с фланга, сделать диверсии в пользу России.

Когда же начались военные действия между Россиею и Швециею, Дания медлила исполнением своего обязательства. Быть может, Густав III, показывая видь, что военные действия были открыты не им, а русскими войсками, рассчитывал на то, что Дания не сочтет себя обязанною в данном случае подать помощь России. Однако, вскоре исчезли все сомнения относительно решения вопроса о том, кто был зачинщиком войны, и Дания, принужденная признать этот случай за “casus foederis”, не могла не приступить к исполнению договора 1773 года. Впрочем, прошло несколько недель до открытая военных действий датчан. Тогда как шведские и русские войска уже в конце июня, в Финляндии, обменялись первыми выстрелами, датские войска не раньше как в сентябре вступили в пределы шведской территории.

Екатерина была недовольна Даниею. И без того она имела основание жаловаться на неудачу союзных австрийских войск в турецкой войне. Теперь же она, говоря об австрийцах и датчанах, заметила: “Лучше бы без них иметь дело”. Не смотря на то, однако, в Петербурге рассчитывали на успех датских войск, приступивших к осаде Готенбурга.

По тогдашним понятиям международного права, Дания, действуя таким образом в пользу России, не считала свое участие в войне нарушением своего нейтралитета в отношении к Швеции. Это воззрение даже было разделяемо Англиею и Пруссиею; только дипломаты этих держав объявили, что их правительства не останутся равнодушными, в случае вооружения Даниею большого количества войск, чем было необходимо для исполнения договора, заключенного этою державою с Россиею. Начальник датских войск, принц Карл Гессенский, готовясь напасть на шведскую территорию, объявил, что датский король не думает вовсе о войне со Швециею, но что, в силу договора, заключенного с Россиею, он не может не выставить в поход известного количества вспомогательных войск.

Оказалось невозможным отстаивать теории о столь странном нейтралитете. С одной стороны, Екатерина жаловалась на то, что Дания, вместо того чтобы действовать в качестве воюющей державы, довольствовалась лишь объявлениями о вспомогательном войске; с другой — образ действий датчан, вторгнувшихся в пределы Швеции, атаковавших шведские войска, занявших несколько шведских городов (Уддевалла, Венерсборг), собиравших всюду с шведских жителей контрибуции, не согласовался с их объявлением о нейтралитете. Вскоре и Швеция, и Россия, и Англия указывали на несообразность такого утонченного различия между ролью воюющей державы и “диверсиею вспомогательными войсками”.

Немного спустя, события положили конец неопределенному состоянию держав в их взаимных отношениях.

Между тем, как принц Гессенский готовился приступить к осаде Готенбурга, королю Густаву удалось организовать народное ополчение в Швеции и привести в надлежащее оборонительное состояние Готенбургскую крепость. Геройский образ действий короля в Готенбурге лишил Екатерину выгод, доставленных ей образованием конфедерации офицеров в Финляндии. К тому же, Густав успел склонить Англию и Пруссию на сторону Швеции. Английский посланник Эллиот отправился в Швецию, чтобы предложить королю добрые услуги Англии, и объявил в то же время, что принц Гесеенский, зашедший слишком далеко в Швеции, переступил пределы данных ему датским правительством инструкций, и что Англия и Пруссия не могут более считать войска, которыми командует принц Гессенский, так сказать, датскими, а не русскими. Эллиот поэтому требовал немедленного прекращения военных операций датчан, выставляя на вид, что, в противном случай, Пруссия и Англия сделают нападение на Данию. Таким образом, принц Гессенский должен был заключить перемирие, и Дания с тех пор оставалась нейтральною, так что Россия с этой стороны не могла рассчитывать на поддержку против Густава. Обрадованный король писал Стединку: “Мы избавились от датчан: их нападение послужило лишь к возбуждению националъного чувства и к собиранию войска, совершенно покорно подчиняющегося моей воле”.

Екатерина была крайне раздражена образом действий Дании. Считая заключение перемирия как бы нарушением датско-русского договора, она сказала, что Россия никогда не поступила бы столь недобросовестно со своими союзниками без их согласия. В то же время она дала знать, прусскому двору, что нападение на Данию сочтется ею равносильным, объявлении войны России. В Данию был отправлен чрезвычайный дипломатический агент Нумзен, с целью побудить эту державу к возобновлению военных действий против Швеции. Успеха не было: Дания оставалась нейтральною.

Благодаря такому обороту дел, положение короля Густава в Швеции совершенно изменилось. Не даром современники ожидали от занятия Готенбурга датчанами неминуемой катастрофы монархического начала в Швеции. Король в этом случай непременно лишился бы плодов государственного переворота 1772 года. Теперь же все изменилось в пользу короля. Нападение датчан возбудило в Швеции национальное чувство и патриотизм. Не даром Густав в Финляндии, во время крайней опасности, грозившей ему со стороны дворян-офицеров, при получении известия о нападении Датчан на Швецию, указывал на это событие, как на средство спасения королевской власти.

При совершенно изменившихся обстоятельствах происходили, зимою 1788—89 г., заседания сейма в Стокгольме. Королю удалось путем второго государственного переворота обеспечить монархическое начало в Швеции. Благодаря заявлениям общественного мнения, король, как бы в качестве диктатора, мог с свежими силами продолжать борьбу против России.

Таким образом, Екатерина, к концу 1788 года, не смотря на целый ряд успехов русского оружия, находилась в несколько затруднительном положении. Взятие Очакова, победы русского флота над турецким, гогландская битва, образование конфедерации в Аньяла — все это не имело большого значения, если бы к прежним противникам России, Порте и Швеции, присоединились новые неприятели. И на юге, и на севере, Екатерина не без раздражения встречала противодействие английского и прусского кабинетов. Трудно было предвидеть, до чего могли дойти размеры борьбы при столкновении с этими державами.