СОК ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОГО В СУЩНОСТИ,
Начале и важнейших событиях войны, происходившей между Высокою Портою и Россией от 1182 во 1190 год гнджры (1769—1776).

I.

Удаление Мухсин-заде. Двадцати-осьми дневное визирство Гамзе-Паши. Его странные поступки. Визирство Эмин-Паши. Вынос Священного Знамени. Выступление в поход. Визирство Бостанджи-Али-Паши. Его действия.

В ребие-втором 1182 (августе, 1768) года, Мухсин-заде как уже сказано, был удален от должности, и ему приказано жить на острове Родосе впредь до повеления, а печать государева, символ власти верховного визиря, отправлена с гонцом к Гамзе-Паше, который тотчас же прискакал в столицу, больной и расстроенный. В голове его не все обстояло благополучно; но у наместников Пророка нрав не сходен с нашим, простым нравом: будь человек больной или здоровый, для них это всё-равно; в ум и сумасшествие так же удобны им в известных случаях, как парчовый кафтан, который можно надеть когда ни вздумается. Гамзе-Паша, чтобы напрасно не терять времени, в тот же день расположился в присутственной зале Дивана, и, бросая без толку деньги, хватая взятки, продавая места, вместо решения дел, представляемых докладчиками и просителями, декламировал им персидские любовные стихи.

На третий день после прибытия его в Стамбул, начались совещания о войне, в присутствии государя. Падишах ничего не знал об его умственном расстройстве по поводу сердечного благоустройства, и он, твердо как пень, просидел два часа насупротив султана, подделываясь льстивыми речами под его желания, храбрясь и унижая неприятеля. Решено вывести, как можно скорее, войска из города на Дауд-пашинское Поле; и двадцать пятого числа месяца джумадия-перваго (23 сентября) приказ об открытии военных действий был прочитан в присутствии государя. Вслед за тем, заточив старосту московской Высокой Двери, Апрышкуфа, в Семибашенный Замок, Гамзе-Паша приступил к торжественному объявлению войны.

Все это сделалось в двадцать пять дней, в течении которых и крымский хан, Кырым-Гирей, прибыл к Порогу Счастья. Гамзе-Паша отправился с ним к султану, и только во время этого свидания государь приметил болезненное состояние его головы. Помешательство верховного визиря приняло весьма дурной вид. Растрата казны и другие несообразные поступки были обнаружены; и в восьмой день джумадия-второго Гамзе-Паша сослан в Галлиполи, а печать государева пожалована султанскому зятю, Эмин-Паше, который до того времени занимал должность нишанджи. Гамзе-Паша, просидел двадцать осемь дней на визирской подушке, умер вскоре после прибытия своего в Галлиполи.

Этот Эмин-Паша был сын одного купца, по имени Юсуф-Аги, которого также звали Гинд эльчиси, то есть, “индейским послом”. В молодости несколько раз ездил он с отцом своим в Индию; потом поступил на службу в департамент мектубежи и, за свои рассказы об индейских странствованиях, получил прозвание “Индейца”, Гинди. С тех пор он стал известен под именем Гинд-Эмин-Эфенди. Лет десять, днем и ночью, переписывая бумаги, приобрел он xopoший почерк и основательные познания в делопроизводстве, и наконец достиг звания главного секретаря своего департамента. В 1173 (1759) скончался мектубджи, и он занял его должность, а с 1177 года, когда Абди-Эфенди, за старостью лет, сделался неспособным к делам, и место кетходы занимал такой набитый дурак, каков Риджаи; когда Кяшеф-Эмин -Эфенди, получив дефтердарство, пошел по счетной части и оба текзереджи случились сущие невежды, все дела Дивана сосредоточились в руках Гинди-Эмин-Эфендия: как он скажет, так все и делалось.

Наглый, дерзкий, как всякой приказный, привыкший размахивать пером по бумаге, глаз от сучьев не берег он, сердечный: при всем том, этот сухой, черный, вспыльчивый человек обладал вкрадчивым обращением и умел льстить в потребном случае. Велика была слава его в звании мектубджи, и, при верховном визире Мустафе-Паше, он ворочал всем и всеми. Между тем сгорал он желанием попасть в реис-эфенди, и хлопотал об этом и днем и ночью. Эта должность была обещана покойным султаном, Мустафою, Авни-Эфендию, имевшему надзор над постройкою джагал-оглуского дворца. Авни со дня на день ожидал, что его поздравят с вожделенным званием, как вдруг скончался Абди, и верховный визирь Мустафа-Паша, не докладывая султану о существующем обращении, предложил своего любимца. “Паша! кого ты думаешь сделать реисом?” спросил государь — “Эфенди мой”, отвечал визирь: “раб ваш мектубджи годится к этой должности.” Надобно же было, чтобы такая речь совпала с предопределением! Но судьба приговорила, в Индеец Эмин-Эфенди, осчастливленный саном рейса, стал еще знаменитее прежнего. Между тем Мустафа-Паша наскучил Его Присутствию Повелителю, и государь вздумал создать и вывести в верховные визири своего человека. На этот конец, вместо Мустафы, назначен был Мухсин-заде, а Индейца вскоре изволили предварительно пожаловать в паши и свои зятья: на него торжественно надели почетную шубу, наименовали его пашою морейским и айдынским, и со всеми этими титулами оставили в столице, при Диване со званием нишанджи. Когда Мухсин-заде был удален от визирства и преемник его, Гамзе-Паша, был вызван из своего пашалыка, то, до прибытия этого нового визиря в Стамбул, Гинди-Эмин-Паша, в течении семнадцати дней, правил должность каимакама, чтобы взять урок в искусстве судить и рядить в Диване. Спустя месяц времени, Гамзе-Пашу прогнали, и Гиндн-Эмин воссел наконец на визирскую подушку. Как приготовления к войне были уже сделаны, то новому визирю остался только труд выбрать тех сановников, которые должны были следовать за ним в поход, поручить другим исправление их должностей в столице, и пережаловал всех чинами. Пока, будучи реис-эфендием, переговаривался он о войне со старостою Московской Двери, и Апрышкуф уверял его в миролюбии своего Порога, говоря — “Мы не расторгнем мира с вами; если пойдете воевать нас, мы против вас не выступим”,— купчина, попавший в приказные, не допускал даже возможности этой войны, и о приготовлениях к ней отзывался: “Это—пустое движение!” Но, сделавшись визирем, приказный, попавший в полководцы, должен был говорить совсем иначе и волею или неволею приняться за воинские подвиги. Да и тут еще он был уверен, что совершенно от него будет зависать открыть переговоры и заключить мир когда ни вздумается, и в этом уповании взял даже Апрышкуфа с собою в поход.

Все было готово. Осемнадцатого сефера, в седьмой день после весеннего равноденствия (16 марта 1769), верховный визир Эмин-Паша, взвалив на свои плечи Священное Знамя, торжественно выступил из внешних ворот Сераля и через город отправился на Дауд-пашинское Поле. Отсюда, спустя шесть или семь дней, двинулись мы в Адрианополь.

В первых днях месяца зиль-гидждже, на карыштыранской станции распространилась молва о смерти Кырым-Гирей-Хана. Велено тотчас привезти Девлет-Гирея из деревни, в которой он жил, и ханское достоинство было пожаловано этому неблагополучному Татарину. Это обстоятельство должно также причислить к худым предзнаменованиям начинавшегося похода. Кырым-Гирей был древний богатырь, страшный человек, последний из Татар. Он умел погрозить, и исполнить угрозу. Татары и неверные боялись его. За тридцать дней до весеннего равноденствия, находясь в Кавшане, узнал он о вступлении Москвитянина в землю Ляхов, и в туж минуту решился, со всем татарским народом, вторгнуться в эту землю, выжечь и опустошить ее, и, не трогая московского войска, расстроить его уничтожением всех средств к продовольствованию; но, по воле предопределения, смерть, в несколько дней, настигла его среди этих замыслов. Если бы пособили звезды, если бы Кырым-Гирей в это время произвел нападение на ляхскую землю, он действительно наделал бы страшных хлопот Москвитянину и, наверное, воспрепятствовал бы смелому движению его на Хотин. Но Господь Истина судил иначе. Кырым-Гирей вдруг умер. Место его заняло ничтожество, Девлет-Гирей называемое. Этот человек, во-первых, был неспособный к подобному предприятию, а во вторых, чтобы отнять ханство у Сагиб-Гирея, вздумал, по прибытии в Крым, открыто действовать наперекор условиям мира, за год перед тем заключенного с такою трудностью, и отправил в Стамбул своего представителя с двумястами татарских мирз и с уверением, что он сперва разобьет Москву и вытеснит ее из Крыма, а потом все в этом краю приведет в прежний порядок. Не только этот поступок был явным нарушением трактата, но и самый опыт давно убедил всякого, что Татары не в состоянии бороться с Москвитяниным. Бессмысленность их козней была яснее солнца. Между тем паши мудрецы приняли татарскую болтовню за что-то толковое, и стали рассуждать между собою: “Посмотрите! на Татар, невесть откуда, нашла удивительная храбрость! Вот и они одушевились фанатизмом к вере! Что ж! неприятель теперь утомлен: право, не худо, если он, пока что будет, порядком потреблять его!” И, таким-то образом, сказанные мудрецами поверив татарскому хвастовству, к заваренной каше еще подбавили гнилой воды, и, кипятя ее три года, целый мир бедствий опрокинули на рабов Аллаховых и сделались орудием их погибели!

Кяне залике фи’ль китаби местуран!

Из Карыштырана пришли мы в Адрианополь. Здесь войско праздновало байрам и курбан-байрам, и спустя десять дней выступило в дальнейший поход. В Праводах получено известие о неожиданном нападении неприятеля на Хотин и погибели коменданта этой крепости, Четеджи Гусейн-Паши, вместе с многочисленными гарнизоном.

Восьмого мухаррема 1183 (3 мая 1769) года прибыли мы в Исакчи, где уже строился мост на Дунае. Как, по святому велению Бога Всевышнего, во все это время не было дождей и земля крепко высохла, то рабы Аллаховы, страдая от ужасной пыли, и животные, истощенные недостатком в траве, гибли уже во множестве, и эта смертность еще усилилась в последствии. Три недели времени были употреблены на окончание моста. Двадцать седьмого мухаррема армия переправилась на Картальское поле, оттуда, спустя четыре дня, она снялась и пришла к Царскому-Холму, лежащему в пяти или шести часах пути от Прута и Ясс, столицы Молдавии, и пятнадцати от Днестра и Хотина. Покойный султан Мухаммед-Хан IV, остановясь здесь во время каменецкого похода, приказал насыпать этот курган, и у подошвы его построили несколько землянок. Отсюда название — Хан-тепеси, или Царский-Холм. Как это место находится на пути в Молдавию и Хотин, то впоследствии были здесь учреждены обширные амбары, в которых накопилось огромное количество съестных припасов. Несмотря на это, простояв дней десять в Хан-тепеси, начали мы рассуждать, куда нам удалиться отсюда, идти ли в Хотин, или принять направление к Бендерам, городу, лежащему также на Днестре, но гораздо ниже. Из опыта однако ж могло быть нам известно, что когда главная квартира расположена в таком месте, где сосредоточены все жизненные средства армии, то всякое удаление от этой точки неминуемо влечет за собою расстройство в её продовольствовании. Предполагаемое движение из Хан-тепеси было несообразно, и трогаться с этого места значило — наесться грязи и в логическом и государственном отношениях. Но с нами были огромные пушки, да штук двести заводских лошадей, да тысяча человек господчиков, в красных капотах, с раззолоченными стременами, удивительных мастеров разбивать мостовые копытами: хотелось, непременно, порыскать в поле, порисоваться, развить грозное воинское великолепие: зачем идти в Хотин!.. неприятель, будучи однажды отражен от этой крепости, верно уже не возвратится туда!., так пойдем лучше в Бендеры! —и в военном совете эта мира была одобрена. Армии приказано двинуться в этом направлении. Но как в Бендерах не было магазинов, то распорядились взять с собою несколько съестных припасов на подводах. Да будет известно всем и каждому, кому о том ведать надлежит, что везти съестные припасы на телегах за многочисленною армиею — всё равно что велеть, отправляясь на гульбище, везти за собою закуску в чашки. Последствие не могло быть сомнительно. Ну, да мы имели очень важные причины к этому движению: “Бендеры — большой город, говорили мы: город, смежный с татарскою землею, — следовательно, хлеба там пропасть; если и не увидим неприятеля, то всё же, перейдя в другое место, приобретем большую выгоду, — освободимся от этих ужасных туч мошек, которыми здесь наполнен воздух”. И мы начали сниматься. В одном из заседаний военного совета, верховный визирь обратился к главному казначею:

— Что же ты скажешь на это? спросил он.

— Эфенди мой, продовольствие!.. отвечал дефтердар, пожав плечами.

И больше о продовольствии не было речи. Зато уж главный квартирмейстер отличился: этот вор Тагир благосклонно догадался навьючить пять сот тележек ячменем, и мы взяли их с собою. Часть этого ячменя съели быки, тащившие тележки; другую часть съели погонщики этих быков; а третью расхитила мошенники слуги.

Дорога из Хан-тепеси в Бендеры оказалась вовсе не такова, как мы предполагали: горка, пригорки, — то вниз, то вверх, — воды мало: прескверная дорога!.... Семь дней мучительно мы по ней тащились. Наконец притащились в Бендеры.

В день нашего прибытия в этот город, жители его, объявив, что у них нет хлеба, предложили нам к решению вопрос—зачем мы к ним пожаловали? И тотчас пришлось платить по двадцати серебряных денег за один хлеб; потом, по тридцати, и так далее. Бич, от которого изнемогали мы в Хан-тепеси, мошки, — как будто с нами прилетели, — окружили нас еще страшнейшими тучами: свету Божьего не видно было за ними! Визирь давно уже чувствовал себя нездоровым: здесь, болезнь его опасно усилилась, и врачи уверяли, что, не сегодня так завтра, он непременно должен умереть. Что ему делать! хотел бы сослужить службу! Говорит: “Я не теряю надежды; звезда государева высока; она устроит все к лучшему”. А между тем про себя рассуждает: “Москвитянин отбит от Хотнна с уроном: ушел, гяур!.... вторично не посмеет он атаковать этой крепости!.... а как тем временем он вовсе не приходил в Бендеры, то уже и не придет в нынешнем году: семка мы, подобно тому как он разорил и ограбил окрестности Хотина, разорим и ограбим край в тылу у него, за Днестром, до Буга и Новой Сербии, — так и будем квиты: а там мы поговорим о мире!” И, на основании этих рассуждений, наш полководец отрядил туда одного из пашей, по имени Гюль-паша-заде, а Молдаванджи-Али-Пашу послал он защищать Молдавию, с тою целью, чтобы тот, отойдя в сторону, не стоял на дороге к визирству. Гюль-паша-заде, в этом бесхлебье, охотно согласился переправиться с главными силами через Днестр; но Молдаванджи-Али находил предлагаемое себе движение затруднительным, отговаривался, требовал пятисот мешков денег. В то же самое время пришло жалобное донесете из Хотина, что неприятель вторично напал на эту крепость. Поход на Новую Сербию был оставлен. Простояв восемнадцать дней в Бендерах, мы начали сбираться в обратный путь к Хан-тепеси. Но наш полководец, и болен, и ему страх хочется чем-нибудь отличиться в Бендерах: Его Присутствие никак не поднимается! С трудом мы его подняли, и в самые каникулы, двадцать седьмого числа ребия-первого, возвратились в Хан-тепеси. Через десять дней получено известие, что, по милости Истины, гяур вторично отражен с уроном от Хотина, перевалился обратно на правый берег Днестра и ушел в ад. Вселенная наполнилась радостью. Да что пользы! Ведь Москвитянин действует всегда в противность натуре! После неудачного бою он не рассеется не будет стоять на месте; не пойдет обратно восвояси под предлогом приближения зимы, но преспокойно займется, в ляхской земле исправлением своих уронов, и, пока не устроит всех средств к новому движению, станет через Днестр смотреть на рассеяние наших войск, не испытавших ни какой неудачи в сражении!

Между тем болезнь верховного визиря усилилась до того, что умственные способности его перепутались. Молдаванджи-Али уклонился от начальства над войсками, занимавшими Молдавию. До стремени падишаха дошло сведение, что Бостанджи-Али-Паша, стоявший против неприятеля, оказал ему мужественное сопротивление. Следствием этого было то, что Бостанджи-Али, который поспешил первый вступить в бой, удостоился печати государевой. В девятый день месяца ребия-второго, в начале августа, второй конюший султана, Фейзи-Бей, в восемь суток прискакал из Стамбула в Хан-тепеси, взял государеву печать у Эмин Паши, и отвез ее под Хотин к Бостанджи-Али, надев, в главной квартире, почетную шубу на янычарского агу, Эбрес-Сулеймана, в знак пожалования его трехбунчужным нашего и каиммакамом, или наместником верховного визиря, до прибытия нового главнокомандующего. Эмин-Паша был сослан в Димотику, но, на пути, в Адрианополь, простясь с этим миром испытания, освободился от неприятных последствий визирского сана. Да простит ему Аллах все его прегрешения!

Получив печать в начале августа, Бостанджи-Али-Паша одушевился ревностью и стал делать приготовления к переходу через Днестр. По нашим обыкновениям, противно требовать, чтобы, после пятнадцатого августа, янычарские палаты (батальоны) стояли в грязи, под открытым небом, и утомленное различными трудами войско шло сражаться с неприятелем: следовательно, надлежало на этот год удовольствоваться тем, что сделано, и снабдив крепости гарнизонами, отправиться на зимние квартиры. Не так однако ж рассудил новый визирь: ему очень хотелось отпугнуть неприятеля от противоположного берега и отличиться славным подвигом. Он приказал строить мост на Днестре несвоевременно, переправил артиллерию, и послал часть войск на ту сторону. Воспламенясь фанатизмом, наши полки произвели правда, два или три хорошие нападения: да гяур с места не трогается!.… расстроенные ряды свои тотчас приводить он в прежний порядок, и валяет из пушек по нашему лагерю и по крепости без умолку!.... Прошел август. Наступил. В воздухе сделалось ужасно холодно. Мы надеялись, что теперь уже неприятель уйдет непременно. Но, волею Божией, вода в реке вдруг поднялась, и седьмого сентября, а по нашему семнадцатого джумадия-первого, мост на Днестре был разорван. Тьма Магометова народу осталась посреди врага. Те, которые могли, вскочив на лошадей, удрали прямо в Бендеры. Лишенные этого средства к спасению, сделались всё мучениками за веру.

После такого несчастья, не возможно было долее стоять на левом берегу. Верховный визирь, назначив войска для содержания гарнизона в Хотине, и одного из пашей — его комендантом, сам намеревался отступить к Хан-тепеси. Но ратный народ, от голоду, жажды и холоду находился в крайнем истощении: никто не хотел оставаться. Паши, которым велено было зимовать со своими войсками в Хотине, в одни ворота вошли, в другие вышли. При таких обстоятельствах и таком порядке дел, визирю не предстояло ни какой возможности держаться в этой точке, и он, ворота крепости оставив на раствор, двадцать седьмого числа джумадия-первого притащился в крайнем расстройстве к Хан-тепеси. Через две недели главные силы двинулись отсюда прямо к мосту на Дунае, находившемуся в Исакчи. На пути, под вечер, пошел проливной дождь. Войска брели в глубокой грязи, претерпевая тысячу бедствий; пушки остались назади; три дня пришлось копаться в этом месте, откуда наконец добрались мы до моста в Исакчи. Отдохнув несколько дней позади Султан-Осман-тепеси, в военном совете начали рассуждать о зимних квартирах.

Между тем гяур, у Хотина, стал крепкою ногою на молдаванской земле. Отряды его распространились до самого Дуная. Мы пришли в Баба-дагы двенадцать дней после Касимова дня (то есть, после 21 сентября), и, между тем как мы ждали известий от Порога Счастья, а Иваз-оглу-Халиль-Паша, предназначаемый командовать в Силистрии, находился уже только в двух переходах от главной квартиры, приехал Черкез-Мухамед-Бей из Стамбула с грамотою, по силе которой печать государева была тотчас отнята у Бостанджи-Али, и, семнадцатого шабана, отвезена к Халиль-Паше. Новый верховный визирь в тот же день прибыл в Баба-дагы, а прежний, которому приказано избрать местом жительства город Галлиполи, немедленно уехал. Таким образом четырехмесячное визирство Бостанджи-Али-Паши не послужило ни к чему путному: только навлекло на него тяжкий упрек за непростительное оставление Хотина без защиты. Али-Паша, вышедший в люди из бостанджи-башей, был пустомеля и человек крутого нрава: ну, да впрочем, что ж он мог сделать!.... оставление этой крепости было неизбежным последствием вступления на землю неверных и, когда армия отошла к Балканам, Москвитянину предстояла полная свобода произвесть, до начала вены, еще нисколько нападений на Хотнн.

---